– Сандра Тельмонт, – объяснил он. – Сандра является нашим профессиональным запоминателем – она работала в кино монтажницей, и в том, что она с нами, мы видим заботливую руку судьбы.
Молодая женщина кивнула мне и посмотрела на Джозеллу более пристально.
– Мы с вами встречались, – сказала она задумчиво. Она взглянула на блокнот, который держала на колене. Затем на ее милой, но очень обыкновенной физиономии появилась слабая улыбка.
– О да, конечно, – проговорила она.
– Вот видите? – сказала Джозелла, обращаясь ко мне. – Мне теперь от этого не отделаться, как от липучки для мух.
– В чем дело? – спросил Микаэль Бидли.
Я объяснил. Он посмотрел на Джозеллу более внимательно. Она вздохнула.
– Пожалуйста, забудем об этом, – попросила она. – Я уже немного устала переживать это.
Ее слова вызвали у него добродушное удивление.
– Ладно, – сказал он и кивнул. Затем он повернулся к столу. – Теперь о деле. Вы видели Джейкса?
– Это Полковник, который играет в Гражданские Власти? – спросил я. – Видели.
Он ухмыльнулся.
– Должен знать, что мы и как. Ни шагу, пока не знаешь, как с пайком,
– произнес он, имитируя манеру Полковника. – Впрочем, это совершенно верно, – продолжал он. – Давайте я коротко опишу вам, что мы и как. Нас здесь сейчас тридцать пять человек. Люди разные. Зрячих из них восемь. Остальные слепые – жены и мужья и двое или трое детишек. В настоящий момент главная идея состоит в том, что завтра мы отсюда уезжаем, если успеем подготовиться… Чтобы уйти, как говорится, от греха подальше.
Я кивнул.
– Мы тоже решили убраться этим вечером и по той же причине.
– Какой у вам транспорт?
Я рассказал о нашем фургоне.
– Сегодня мы собирались погрузиться, – добавил я. – Пока у нас нет практически ничего, кроме целого арсенала противотриффидного снаряжения.
Он поднял брови. Сандра тоже с любопытством взглянула на меня.
– Странные вещи вы берете как предметы первой необходимости, – заметил он.
Я объяснил ему причину. Объяснил, видимо, скверно, потому что это не произвело на них впечатления. Он рассеянно кивнул и продолжал:
– Итак, поскольку вы соединились с нами, я предлагаю вот что. Приведите сюда свою машину, разгрузитесь, затем поезжайте и смените ее на хороший большой грузовик. Затем… Да! Кто-нибудь из вас разбирается в медицине?
Мы покачали головами. Он нахмурился.
– Жаль. У нас до сих пор нет ни одного человека, причастного к медицине. Между тем я буду очень удивлен, если нам скоро не понадобится доктор – например, всем нам нужно сделать прививки… Значит, посылать вас в набег на аптекарские склады не стоит. Как насчет продуктов и ширпотреба? Подойдет вам?
Он порылся в бумагах, скрепленных скрепкой, вытянул листок и протянул мне. На листке под номером 15 был напечатал на машинке список консервированных продуктов, кастрюль, сковородок и постельных принадлежностей.
– Наименования даны ориентировочно, – сказал он, – но все-таки старайтесь по возможности держаться их, тогда мы избегнем ненужного дублирования. Берите все лучшего качества. Когда будете брать продукты, обращайте внимание на объем; скажем, о кукурузных хлопьях забудьте, даже если они самое любимое ваше блюдо. Держитесь оптовых складов и крупных магазинов. – Он отобрал у меня лист и нацарапал на нем несколько адресов.
– Из продовольствия за вами консервы и фасованные товары. Например, не дайте себе увлечься мешками с мукой – этим занимается другая группа. – Он задумчиво поглядел на Джозеллу. – Боюсь, это будет тяжелая работа. Но это самое полезное дело, какое мы можем вам сейчас предложить. Постарайтесь как можно больше сделать до темноты. Сегодня вечером в девять тридцать будет общее собрание и дискуссия.
Мы повернулись, чтобы идти. Он остановился нас.
– У вас есть пистолет?
– Об этом я не подумал, – признался я.
– Лучше иметь на всякий случай. Достаточно стрелять просто в воздух,
– сказал он, достал из ящика стола два пистолета и протянул нам. – Все-таки не так противно, как это, – добавил он, поглядев на кинжал у Джозеллы на поясе. – Счастливого грабежа.

К тому времени, когда мы разгрузили фургон и выехали, мы обнаружили, что людей на улицах еще меньше, чем вчера. При звуках двигателя они теперь не пытались остановить нас, а торопливо отходили на тротуары.
Первый приглянувшийся нам грузовик оказался бесполезен, потому что был нагружен деревянными контейнерами, снять которые было бы нам не под силу. Следующая находка была более счастливой – пятитонка, почти новая и пустая. Мы пересели в нее и поехали, бросив фургон на произвол судьбы.
Железные шторы пакгауза по первому адресу в моем списке были опущены, но без особых трудностей поддались нажиму ломика из соседней лавочки и закатились вверх. Внутри мы обнаружили находку. У платформы стояли три грузовика. Один из них был загружен ящиками с мясными консервами.
– Вы смогли бы вести такую машину? – спросил я Джозеллу.
Она поглядела.
– Почему бы и нет? Общий принцип тот же, верно? И уличного движения никакого.
Мы решили вернуться за грузовиком позже и поехали на пустой машине к другому складу, где погрузили свертки одеял и пледов, затем поехали дальше, чтобы забрать звонкую груду кастрюль, сковородок, котелков и чайников. Управившись с этим, мы почувствовали, что поработали здорово и что работа оказалась тяжелее, чем мы предполагали. Разыгравшийся аппетит мы утолили в маленьком кабачке, до сих пор нетронутом.
Атмосфера в деловых и коммерческих кварталах была мрачной, хотя мрачной скорее в стиле обычного воскресного или праздничного дня, чем бедствия. Людей здесь почти не было. Если бы катастрофа разразилась днем, а не ночью, когда все служащие уже разошлись по домам, картина здесь была бы чудовищной.
Подкрепившись, мы забрали из пакгауза грузовик с консервами и медленно, без всяких приключений повели оба грузовика к университету. Мы оставили их во дворе и снова отправились на добычу. Около половины седьмого мы снова вернулись со второй парой грузовиков и с приятным чувством выполненного долга.
Микаэль Бидли вышел, чтобы обследовать наш взнос. Он одобрил все, кроме дюжины ящиков, которые я поставил в кузов своего второго грузовика.
– Что в них? – спросил он.
– Противотриффидные ружья и припасы к ним, – ответил я.
Он недоуменно поглядел на меня.
– Ах да! Вы же явились с целым арсеналом.
– Они нам наверняка понадобятся, – сказал я.
Он подумал. Было ясно, что он считает меня слегка помешанным на триффидах. Наверно, он относил это за счет профессионального предубеждения, усиленного фобией, которая возникла в результате недавнего несчастного случая. Теперь он, конечно, подозревал меня в других, менее безобидных маниях.
– Послушайте, – сказал я, – мы с Джозеллой привели четыре полных грузовика. Мне нужно в одном из них место для этих ящиков. Если вы полагаете, что не можете выделить мне его, я пойду и найду трейлер или другой грузовик.
– Нет, оставьте их там, где положили, – решил он. – Места они занимают немного.
Мы отправились в здание и попили чаю в импровизированной столовой, которую с большим знанием дела оборудовала миловидная женщина средних лет.
– Он думает, – сказал я Джозелле, – что я свихнулся на триффидах.
– Боюсь, что горький опыт научит его, – ответила она. – Странно, что никто, кроме нас, не встречался с ними.
– Эти люди находились в центральных районах, так что это не удивительно. Мы ведь тоже сегодня не видели ни одного.
– Они могут добраться по улицам сюда, как вы считаете?
– Трудно сказать. Может быть, отдельные заблудившиеся…
– Как они вырвались на волю?
– Так случается рано или поздно, когда они мечутся на привязи достаточно беспокойно и достаточно долго. А на наших фермах они прорывались так: наваливались всей кучей на какой-нибудь участок ограды и опрокидывали его.
– Неужели вы не могли сделать ограды прочнее?
– Могли, конечно, но мы же не держали их на фермах постоянно. Притом это случалось не так уж часто, а когда случалось, то обычно они просто вырывались из одного огороженного поля на другое. Мы загоняли их обратно и восстанавливали ограду. Я не думаю, что триффиды направятся сюда намеренно. Триффидам город должен представляться пустыней, и мне думается, что они двинутся наружу, в открытые поля. Вы когда-нибудь стреляли из противотриффидных ружей? – добавил я.
Она покачала головой.
– Я переоденусь во что-нибудь более подходящее, и мы попрактикуемся, если хотите, – предложил я.
Примерно через час я вышел к ней, чувствуя себя гораздо более удобно в костюме, представляющем некую модификацию ее идеи о лыжных брюках и прочных башмаках, и увидел на ней весенне-зеленое платье, которое было ей очень к лицу. Мы взяли пару ружей и отправились в садик на Рассел-сквер. Мы провели около получаса, отстреливая верхушки у подходящих кустарников, когда к нам по траве широким шагом приблизилась молодая женщина в кирпично-красной куртке и элегантных зеленых брюках. Остановившись в нескольких шагах, она направила на нас крошечный фотоаппарат.
– Вы кто? – спросила Джозелла. – Пресса?
– Почти, – ответила молодая женщина. – Я официальный летописец. Зовут меня Элспет Кэри.
– Так быстро? – заметил я. – Видна твердая рука нашего Полковника.
– Вы совершенно правы, – согласилась она. Затем она взглянула на Джозеллу. – А вы мисс Плэйтон. Я часто думала…
– Послушайте, – прервала ее Джозелла. – Почему даже в этом гибнущем мире меня судят по одной моей случайной ошибке? Нельзя ли забыть об этом?
– Хм, – сказала мисс Кэри задумчиво. – Угу. – Она переменила разговор: – Так что у вас здесь насчет триффидов.
Мы рассказали ей.
– Они думают, – сказала Джозелла, – что Билл свихнулся.
Мисс Кэри обратила на меня прямой взгляд. Лицо ее было скорее оригинальным, нежели миловидным, оно загорело под более жарким солнцем, чем наше северное. Карие глаза смотрели твердо и зорко.
– Но это не так? – сказала она.
– Видите ли, я полагаю, они могут натворить много бед, когда вырвутся на волю, и их следует принимать всерьез.
Она кивнула.
– Правильно. Я бывала в странах, где они на воле. Это очень скверно. Но в Англии… здесь я просто не могу себе этого представить.
– Остановить их сейчас некому, – сказал я.
Гул мотора в небе прервал наш разговор. Мы взглянули вверх и увидели над крышей Британского музея снижающийся вертолет.
– Это Айвен, – сказала мисс Кэри. – Он все-таки нашел машину. Мне надо пойти и заснять посадку. Увидимся позже. – И она заспешила через лужайку.
Джозелла легла на траву, заложив руки за голову, и стала смотреть в глубокое небо. Как только смолк мотор вертолета, наступила полная тишина.
– Не могу этому поверить, – сказала Джозелла. – Стараюсь изо всех сил, но не могу поверить по-настоящему. Так не может быть навсегда… навсегда… навсегда… Это что-то вроде сна. Завтра этот сад наполнится шумом. Помчатся мимо с ревом красные автобусы, заспешат по тротуарам прохожие, засверкают светофоры… Конец света не наступает вот так… не может… это невозможно…
Я ощущал примерно то же самое. Дома, деревья, нелепо-громоздкие отели на другой стороне Рассел-сквер – все было слишком привычным, слишком готовым при одном мановении вернуться к жизни…
– И все-таки мне кажется, – проговорил я, – что если бы динозавры были способны рассуждать, они в свое время подумали бы то же самое. Такие вещи случались уже не раз, наверно.
– Но почему именно с нами? Это словно в газетах, когда читаешь об удивительных событиях, которые произошли с какими-то другими народами… непременно с другими! Ведь мы такие обыкновенные.
– Разве не всегда люди спрашивали: “Почему именно со мной?” Был ли то солдат, оставшийся невредимым, когда все его товарищи погибли, или человек, которого посадили за подделку чеков. Просто слепой случай, я бы сказал.
– Случай, что это произошло вообще? Или что это произошло именно сейчас?
– Именно сейчас. Когда-нибудь это так или иначе должно было произойти. Это же противоестественно – считать, что один вид живых существ будет доминировать нечто.
– Не понимаю почему.
– Почему? – в этом весь вопрос. Но жизнь должна быть динамичной, а не статичной, такой вывод неизбежен. Так или иначе она должна меняться. Заметьте, я вовсе не считаю, что с нами теперь покончено навсегда, но попытка была очень основательная.
– Значит, вы не считаете, что это действительно конец… конец человечества?
– Может быть, и конец. Но… нет, этого я не считаю. Еще не сейчас.
Это могло быть концом. Тут я не сомневался. Но ведь должны были сохраниться и другие группы вроде нашей. Я видел пустой мир, по лицу которого рассыпаны крошечные общины, стремящиеся снова с боем овладеть этим миром. Я должен был верить, что по крайней мере некоторым удастся добиться цели.
– Нет, – повторил я. – Это не обязательно конец. Мы все еще умеем приспосабливаться, и у нас огромные преимущества по сравнению с нашими предками. И пока остаются в мире здоровые телом и духом, у нас всегда есть шанс… и очень неплохой!
Джозелла не ответила. Она лежала, обратив лицо к небу, с отрешенным выражением в глазах. Я подумал, что мог бы догадаться о том, что проходит перед ее мысленным взором, но промолчал. Через некоторое время она сказала:
– Вы знаете, едва ли не самое страшное – это то, с какой легкостью мы утратили мир, казавшийся таким устойчивым.
Она была совершенно права. Именно простота представлялась ядром этого ужаса. Мы забываем о силах, которые держат мир в равновесии, потому что хорошо знаем их, и безопасность является для нас нормой. Но это не так. Мне никогда раньше не приходило в голову, что преимущество человека определяется вовсе не наличием мозга, как это утверждают книги. Это преимущество следует из способности мозга усваивать информацию, которую несет узкий диапазон видимого света. Вся цивилизация человека, все, чего он достиг или мог достигнуть, висит как на ниточке на его восприимчивости к полоске вибраций от красной до фиолетовой. Без этого он погиб. На мгновение я осознал истинную призрачность его власти, все чудо свершенного им при помощи столь хрупкого инструмента.
Джозелла продолжала развивать свою мысль.
– Это будет очень странный мир… то, что от него осталось, – сказала она задумчиво. Я не думаю, что мы очень полюбим его.
Такая точка зрения показалась мне странной – как если бы кто-нибудь объявил, что он не любит умирать или что ему не нравится рождаться. Я предпочитал совсем иной поход: сначала выяснить, как это все будет, а затем всеми силами бороться против того, что мешает. Но спорить я не стал.
Время от времени мы слышали, как во двор университета въезжают грузовики. Очевидно, большинство снабженческих групп уже вернулось. Я взглянул на часы и потянулся за ружьями, лежавшими в траве подле меня.
– Если мы хотим поужинать, а потом послушать, что обо всем этом думают другие люди, – сказал я, – то самое время возвращаться.

7. Конференция

Я думаю, все мы ожидали, что на собрании нам просто коротко обрисуют положение и дадут точные инструкции на завтра. Время отправления, маршрут, задача дня и прочее. И я решительно не ожидал, что мы получим столько пищи для размышлений.
Собрание состоялось в небольшом лектории, освещенном для такого случая автомобильными фарами. Когда мы вошли, за кафедрой совещались несколько мужчин и женщин, которые, по-видимому, утвердили себя в качестве некоего комитета. К своему изумлению, мы обнаружили, что в зале собралось около сотни человек. В большинстве это были молодые женщины – примерно по четыре на каждого мужчину. Джозелла обратила мое внимание на то, что из женщин только немногие были зрячими.
В группе совещавшихся выделялся своим ростом Микаэль Бидли. Рядом с ним я узнал Полковника. Остальные были мне незнакомы за исключением Элспет Кэри, сменившей в интересах наших потомков фотоаппарат на блокнот. Интерес комитета был сосредоточен на пожилом человеке в очках, с длинными седыми волосами.
Была еще одна женщина в этой группе, совсем молоденькая, лет двадцати двух или трех. Видимо, она испытывала неловкость от того, что не находилась вместе со всеми в зале. Время от времени она нервно и неуверенно поглядывала на аудиторию.
Вошла Сандра Тельмонт с огромным листом бумаги. Секунду она проглядывала этот лист, затем живо разогнала комитет по креслам. Взмахом руки она направила Микаэля на кафедру, и собрание началось.
Он постоял в ожидании, пока стихнут разговоры, слегка ссутулившись, глядя в зал темными глазами. Потом заговорил. У него были приятный тренированный голос и совершенно домашние манеры.
– Должно быть, многие из нас, – начал он, – все еще не оправились от впечатления, вызванного этой катастрофой. Мир, который мы знали, кончился в мгновение ока. Некоторые из нас, возможно, испытывают чувство, будто это конец всему. Это не так. Но я сразу скажу вам, что это может оказаться концом всему, если мы это допустим.
Как ни чудовищна эта катастрофа, мы все еще в состоянии пережить ее. Стоит, наверно, именно сейчас вспомнить, что в истории человечества не нам одним приходится быть свидетелями исполинских бедствий. О них дошли до нас только мифы, но не приходится сомневаться, что где-то в глубинах истории имел место Великий Потоп. Те, кто пережил его, были свидетелями катастрофы таких же масштабов, как наша, и в некоторых отношениях более ужасной. Но они не впали в отчаяние: они, должно быть, все начали сначала, как можем начать и мы.
Из жалости к себе и из патетики не построить ничего. Поэтому лучше будет, если мы сразу отрешимся от этих чувств, ибо мы должны стать именно строителями.
А чтобы выбить почву из-под ног любителей драматизировать, я позволю себе напомнить вот о чем. Нынешняя катастрофа даже сейчас не кажется мне самым худшим, что могло бы случиться. Я, а также, вероятно, и многие из вас большую часть жизни прожили в ожидании событий, гораздо более страшных. И я все еще верю, что если бы не эта катастрофа, с нами случилось бы нечто худшее.
После шестого августа 1945 года шансы человечества поразительно уменьшились. Только позавчера они были меньше, чем в эту минуту. Если уж вам хочется драматизировать, возьмите лучше в качестве материала все годы после 1945-го, когда дорога безопасности сузилась до ширины натянутого каната, по которому мы переступали, намеренно закрывая глаза на пропасть, разверзшуюся под нами.
Рано или поздно мы могли оступиться. Совершенно неважно, как это могло произойти: по злому умыслу, по небрежности или простой случайности. Равновесие было бы потеряно, и началось бы уничтожение. Мы не знаем, как это было бы страшно. Как это могло быть страшно… возможно, в живых не осталось бы ни одного человека; возможно, не уцелела бы и сама планета…
А теперь сравните наше положение. Планета не затронула, не покрыта шрамами. Она по-прежнему плодородна. Она может давать пищу и сырье. Мы располагаем хранилищами знаний, которые научат нас делать все, что делалось до сих пор… хотя о некоторых вещах лучше забыть навсегда. И у нас есть средства, здоровье, сила начать строить заново.
Речь его не была длинной, но она произвела впечатление. Должно быть, она заставила, многих слушателей почувствовать, что они находятся не столько в конце одного пути, сколько в начале другого. И хотя его выступление состояло главным образом из общих мест, в зале, когда он сел, ощущалось больше бодрости.
Полковник, выступавший следом за ним, был практичен и держался фактов. Он напомнил, что в видах гигиены нам следует по возможности скорее удалиться из населенных районов, каковое мероприятие намечается примерно на полдень следующего дня. Практически все предметы первой необходимости и кое-что сверх того в количестве, достаточном для обеспечения разумного уровня удобств, уже имеются в наличии. В приобретении запасов нашей целью должна быть максимальная независимость от внешних источников хотя бы на один год. Этот период мы проведем фактически на положении осажденных. Несомненно, помимо того, что запечатлено в списках, есть еще много других предметов, которые для всех нас было бы желательно взять с собой, но с ними придется подождать, пока медицинский надзор (тут девушка в комитете покраснела) позволит группам выйти из изоляции и отправиться за ними. Что же касается места изоляции, то комитет тщательно обдумал этот вопрос и, приняв во внимание требования компактности, независимости и отчуждения от остального мира, пришел к заключению, что лучше всего для наших целей подойдет провинциальная школа-интернат или, на худой конец, какая-нибудь крупная помещичья усадьба.
Не знаю, то ли комитет тогда действительно еще не принял решения относительно места нашей будущей резиденции, то ли Полковник был одержим идеей о необходимости скрывать это решение как военную тайну, но то обстоятельство, что он не назвал ни место, ни хотя бы предполагаемый район, было, по моему глубокому убеждению, серьезнейшей ошибкой, допущенной в тот вечер. Впрочем, его деловой подход вселил в слушателей новый заряд уверенности.
Когда он сел, снова поднялся Микаэль. Он шепнул девушке несколько ободряющих слов и затем представил ее. Всех очень обеспокоило, сказал он, что среди нас не было ни одного человека с медицинскими знаниями, и поэтому он с величайшим удовлетворением приветствует здесь сейчас мисс Берр. Правда, у нее нет медицинских степеней и внушительных рекомендаций, но зато она является медицинской сестрой высокой квалификации. Сам он полагает, что практические навыки, приобретенные за последнее время, могут стоить больше, нежели степени, полученные годы назад.
Девушка, снова покраснев, коротко сообщила, что полна решимости выполнить свой долг. Закончила она немного неожиданно, объявив, что сегодня же, не выходя из зала, сделает нам всем прививки от разных болезней.
Маленький человечек (имени его я не разобрал), похожий на воробья, втолковал нам, что здоровье каждого является делом общим, что о любых болезненных симптомах необходимо докладывать немедленно, поскольку распространение среди нас заразных заболеваний может принять очень серьезный оборот.
Когда он закончил, поднялась Сандра и представила последнего выступающего: “Доктор Е.Х.Ворлесс, доктор наук, Эдинбург, профессор социологии Кингстонского университета”.
К кафедре подошел седовласый мужчина. Он постоял несколько секунд, опершись о нее кончиками пальцев и склонив голову. Остальные члены комитета внимательно и с некоторым беспокойством смотрели на него. Полковник, наклонившись к Микаэлю, что-то шепнул ему, и тот кивнул, не спуская глаз с профессора. Старик поглядел в зал. Он провел ладонью по волосам.
– Друзья мои, – сказал он. – Я полагаю, что могу претендовать на старшинство по возрасту. За мои семьдесят лет я узнал и должен был забыть много, хотя и не так много, как мне бы хотелось. Но если в процессе длительного изучения человеческих установлений что-либо поражало меня более нежели их устойчивость, так это их разнообразие.
Хорошо говорят французы: autres temps, autres moeurs . Давайте хорошенько поразмыслим, и тогда мы отчетливо увидим, что добродетели, почитаемые в одном обществе, оборачиваются преступлением в другом, что поступки, вызывающие возмущение здесь, поощряются где-нибудь в другом месте; что привычки, порицаемые в одном веке, охотно прощаются в другом. Мы увидим также, что в каждом обществе и в каждую эпоху распространена уверенность в моральной правоте обычаев данного общества и данной эпохи.
Отсюда явствует, что, поскольку многие обычаи разных обществ и разных эпох противоречат друг другу, они не могут быть все “правильными” в абсолютном смысле. Самый строгий приговор, который можно им вынести, – если им вообще должно выносить приговоры, – состоит в утверждении, что в какое-то время они были “правильными” для общества, где они существовали. Может быть, они правильны и сейчас, но нередко оказывается, что это совсем не так, что общество, которое продолжает слепо поддерживать их безотносительно к изменившимся обстоятельствам, делает это себе во вред – возможно, ведет себя к самоуничтожению.
Аудитория не понимала, куда он клонит. Слушатели беспокойно задвигались. Большинство из них привыкло немедленно выключать радио, когда передавались выступления такого рода. Теперь они чувствовали себя в ловушке. Оратор решил пояснить свою мысль.
– Таким образом, – продолжал он, – вряд ли вы можете рассчитывать найти одни и те же нормы поведения, обычаи и привычки в какой-либо умирающей от голода индийской деревушке и, скажем, в центре Лондона. Аналогично население теплых стран с благоприятными условиями для жизни очень отличается в смысле взгляда на добродетели от занятого тяжким трудом населения суровых северных областей.
Другими словами, различные обстоятельства порождают различные нормы морали.
Я напоминаю вам об этом потому, что мир, который мы знали, ушел. Он кончился.
Вместе с ним ушли и условия, определявшие и формировавшие наши нормы. У нас теперь другие нужды, и другими должны быть наши цели. Вот вам пример: весь день мы с чистой совестью занимались тем, что еще два дня назад было бы грабежом и кражей. Старые нормы сломаны, и мы должны выяснить, какой образ жизни лучше всего соответствует новым. Мы не просто начинаем заново строить: мы должны начать заново думать, а это куда труднее и неприятнее.

На другой стороне двора триффиды теснились у самых ворот, как всегда, если их не трогали несколько часов.

Волею провидения двигатель вездехода завелся моментально. Я включил первую передачу, объехал машину Торренса и двинулся прямо на ворота. Тяжелый бампер с треском ударил в створки. Мы рванулись вперед, волоча за собой фестоны из проволоки и сломанных досок, сбили дюжину триффидов и под градом яростных ударов жалами миновали остальных. Затем мы помчались по проселку.

Там, где поворот на подъеме позволил еще раз увидеть Ширнинг, я затормозил и выключил двигатель. В нескольких окнах горели огни, затем вспыхнули фары машины и залили дом ярким светом. Зарычал стартер. Послышались выхлопы, и у меня слегка екнуло сердце, хотя и знал, что скорость нашего вездехода в несколько раз превосходит скорость этого неуклюжего устройства. Машина начала рывками разворачиваться на гусеницах передом к воротам. Не успела она закончить разворот, как ее двигатель зафыркал и смолк. Снова зарычал стартер. Он рычал и рычал, раздраженно и безрезультатно.

Триффиды уже обнаружили, что ворота опрокинуты. В лунном сиянии и свете фар мы видели, как их высокие тонкие силуэты, раскачиваясь на ходу, торопливой процессией вливаются во двор; другие триффиды ковыляли вниз по склонам долины, чтобы последовать за ними…

Я поглядел на Джозеллу. Она не наплакала бочек слез: она вообще не плакала. Она посмотрела на меня, затем на Дэвида, спавшего у нее на руках.

– У меня есть все, что мне по-настоящему нужно, – сказала она. – И когда-нибудь ты приведешь нас сюда обратно, Билл.

– Это очень славно, когда жена так уверена в муже, радость моя, но… Нет, черт подери, никаких «но». Я приведу вас сюда снова, – сказал я.

Я вышел удалить с крыльев вездехода обломки ворот и стереть яд с ветрового стекла, чтобы мне видна была дорога прочь отсюда, через вершины холмов на юго-запад.

Здесь мой рассказ о себе объединяется с историей остальных. Вы найдете ее в великолепных хрониках колонии, принадлежащих перу Элспет Кэри.

Наши надежды сосредоточены теперь здесь. Вряд ли что-нибудь выйдет из неофеодального плана Торренса, хотя несколько его феодальных владений сохранилось до сих пор. Насколько мы знаем, они влачат весьма жалкое существование. Их стало гораздо меньше, чем было. Айвен то и дело докладывает, что пало еще одно феодальное поместье и что осаждавшие его триффиды разбрелись, чтобы принять участие в других осадах.

Таким образом, задачу, стоящую перед ним, будем выполнять мы сами, без посторонней помощи. Теперь уже виден путь, но придется затратить еще много усилий и выполнить много исследований. А потом наступит день, и мы (или наши дети) переправимся через узкие проливы и изгоним триффидов, неустанно истребляя их, пока не сотрем последнего с лица земли, которую они у нас отняли.

Я думаю, все мы ожидали, что на собрании нам просто коротко обрисуют положение и дадут точные инструкции на завтра. Время отправления, маршрут, задача дня и прочее. И я решительно не ожидал, что мы получим столько пищи для размышлений. Собрание состоялось в небольшом лектории, освещенном для такого случая автомобильными фарами. Когда мы вошли, за кафедрой совещались несколько мужчин и женщин, которые, по-видимому, утвердили себя в качестве некоего комитета. К своему изумлению, мы обнаружили, что в зале собралось около сотни человек. В большинстве это были молодые женщины – примерно по четыре на каждого мужчину. Джозелла обратила мое внимание на то, что из женщин только немногие были зрячими.

В группе совещавшихся выделялся своим ростом Микаэль Бидли. Рядом с ним я узнал Полковника. Остальные были мне незнакомы за исключением Элспет Кэри, сменившей в интересах наших потомков фотоаппарат на блокнот. Интерес комитета был сосредоточен на пожилом человеке в очках, с длинными седыми волосами. Была еще одна женщина в этой группе, совсем молоденькая, лет двадцати двух или трех. Видимо, она испытывала неловкость от того, что не находилась вместе со всеми в зале. Время от времени она нервно и неуверенно поглядывала на аудиторию. Вошла Сандра Тельмонт с огромным листом бумаги. Секунду она проглядывала этот лист, затем живо разогнала комитет по креслам. Взмахом руки она направила Микаэля на кафедру, и собрание началось.

Он постоял в ожидании, пока стихнут разговоры, слегка ссутулившись, глядя в зал темными глазами. Потом заговорил. У него были приятный тренированный голос и совершенно домашние манеры.
– Должно быть, многие из нас, – начал он, – все еще не оправились от впечатления, вызванного этой катастрофой. Мир, который мы знали, кончился в мгновение ока. Некоторые из нас, возможно, испытывают чувство, будто это конец всему. Это не так. Но я сразу скажу вам, что это может оказаться концом всему, если мы это допустим.

Как ни чудовищна эта катастрофа, мы все еще в состоянии пережить ее. Стоит, наверно, именно сейчас вспомнить, что в истории человечества не нам одним приходится быть свидетелями исполинских бедствий. О них дошли до нас только мифы, но не приходится сомневаться, что где-то в глубинах истории имел место Великий Потоп. Те, кто пережил его, были свидетелями катастрофы таких же масштабов, как наша, и в некоторых отношениях более ужасной. Но они не впали в отчаяние: они, должно быть, все начали сначала, как можем начать и мы. Из жалости к себе и из патетики не построить ничего. Поэтому лучше будет, если мы сразу отрешимся от этих чувств, ибо мы должны стать именно строителями.

А чтобы выбить почву из-под ног любителей драматизировать, я позволю себе напомнить вот о чем. Нынешняя катастрофа даже сейчас не кажется мне самым худшим, что могло бы случиться. Я, а также, вероятно, и многие из вас большую часть жизни прожили в ожидании событий, гораздо более страшных. И я все еще верю, что если бы не эта катастрофа, с нами случилось бы нечто худшее. После шестого августа 1945 года шансы человечества поразительно уменьшились. Только позавчера они были меньше, чем в эту минуту. Если уж вам хочется драматизировать, возьмите лучше в качестве материала все годы после 1945-го, когда дорога безопасности сузилась до ширины натянутого каната, по которому мы переступали, намеренно закрывая глаза на пропасть, разверзшуюся под нами.

Рано или поздно мы могли оступиться. Совершенно неважно, как это могло произойти: по злому умыслу, по небрежности или простой случайности. Равновесие было бы потеряно, и началось бы уничтожение. Мы не знаем, как это было бы страшно. Как это могло быть страшно... возможно, в живых не осталось бы ни одного человека; возможно, не уцелела бы и сама планета... А теперь сравните наше положение. Планета не затронула, не покрыта шрамами. Она по-прежнему плодородна. Она может давать пищу и сырье. Мы располагаем хранилищами знаний, которые научат нас делать все, что делалось до сих пор... хотя о некоторых вещах лучше забыть навсегда. И у нас есть средства, здоровье, сила начать строить заново. Речь его не была длинной, но она произвела впечатление. Должно быть, она заставила, многих слушателей почувствовать, что они находятся не столько в конце одного пути, сколько в начале другого. И хотя его выступление состояло главным образом из общих мест, в зале, когда он сел, ощущалось больше бодрости.

Полковник, выступавший следом за ним, был практичен и держался фактов. Он напомнил, что в видах гигиены нам следует по возможности скорее удалиться из населенных районов, каковое мероприятие намечается примерно на полдень следующего дня. Практически все предметы первой необходимости и кое-что сверх того в количестве, достаточном для обеспечения разумного уровня удобств, уже имеются в наличии. В приобретении запасов нашей целью должна быть максимальная независимость от внешних источников хотя бы на один год. Этот период мы проведем фактически на положении осажденных. Несомненно, помимо того, что запечатлено в списках, есть еще много других предметов, которые для всех нас было бы желательно взять с собой, но с ними придется подождать, пока медицинский надзор (тут девушка в комитете покраснела) позволит группам выйти из изоляции и отправиться за ними. Что же касается места изоляции, то комитет тщательно обдумал этот вопрос и, приняв во внимание требования компактности, независимости и отчуждения от остального мира, пришел к заключению, что лучше всего для наших целей подойдет провинциальная школа-интернат или, на худой конец, какая-нибудь крупная помещичья усадьба.

Не знаю, то ли комитет тогда действительно еще не принял решения относительно места нашей будущей резиденции, то ли Полковник был одержим идеей о необходимости скрывать это решение как военную тайну, но то обстоятельство, что он не назвал ни место, ни хотя бы предполагаемый район, было, по моему глубокому убеждению, серьезнейшей ошибкой, допущенной в тот вечер. Впрочем, его деловой подход вселил в слушателей новый заряд уверенности. Когда он сел, снова поднялся Микаэль. Он шепнул девушке несколько ободряющих слов и затем представил ее. Всех очень обеспокоило, сказал он, что среди нас не было ни одного человека с медицинскими знаниями, и поэтому он с величайшим удовлетворением приветствует здесь сейчас мисс Берр. Правда, у нее нет медицинских степеней и внушительных рекомендаций, но зато она является медицинской сестрой высокой квалификации. Сам он полагает, что практические навыки, приобретенные за последнее время, могут стоить больше, нежели степени, полученные годы назад.

Девушка, снова покраснев, коротко сообщила, что полна решимости выполнить свой долг. Закончила она немного неожиданно, объявив, что сегодня же, не выходя из зала, сделает нам всем прививки от разных болезней. Маленький человечек (имени его я не разобрал), похожий на воробья, втолковал нам, что здоровье каждого является делом общим, что о любых болезненных симптомах необходимо докладывать немедленно, поскольку распространение среди нас заразных заболеваний может принять очень серьезный оборот. Когда он закончил, поднялась Сандра и представила последнего выступающего: "Доктор Е.Х.Ворлесс, доктор наук, Эдинбург, профессор социологии Кингстонского университета".

К кафедре подошел седовласый мужчина. Он постоял несколько секунд, опершись о нее кончиками пальцев и склонив голову. Остальные члены комитета внимательно и с некоторым беспокойством смотрели на него. Полковник, наклонившись к Микаэлю, что-то шепнул ему, и тот кивнул, не спуская глаз с профессора. Старик поглядел в зал. Он провел ладонью по волосам.
– Друзья мои, – сказал он. – Я полагаю, что могу претендовать на старшинство по возрасту. За мои семьдесят лет я узнал и должен был забыть много, хотя и не так много, как мне бы хотелось. Но если в процессе длительного изучения человеческих установлений что-либо поражало меня более нежели их устойчивость, так это их разнообразие.

Хорошо говорят французы: autres temps, autres moeurs [другие времена, другие нравы (фр.)]. Давайте хорошенько поразмыслим, и тогда мы отчетливо увидим, что добродетели, почитаемые в одном обществе, оборачиваются преступлением в другом, что поступки, вызывающие возмущение здесь, поощряются где-нибудь в другом месте; что привычки, порицаемые в одном веке, охотно прощаются в другом. Мы увидим также, что в каждом обществе и в каждую эпоху распространена уверенность в моральной правоте обычаев данного общества и данной эпохи.

Отсюда явствует, что, поскольку многие обычаи разных обществ и разных эпох противоречат друг другу, они не могут быть все "правильными" в абсолютном смысле. Самый строгий приговор, который можно им вынести, – если им вообще должно выносить приговоры, – состоит в утверждении, что в какое-то время они были "правильными" для общества, где они существовали. Может быть, они правильны и сейчас, но нередко оказывается, что это совсем не так, что общество, которое продолжает слепо поддерживать их безотносительно к изменившимся обстоятельствам, делает это себе во вред – возможно, ведет себя к самоуничтожению.

Аудитория не понимала, куда он клонит. Слушатели беспокойно задвигались. Большинство из них привыкло немедленно выключать радио, когда передавались выступления такого рода. Теперь они чувствовали себя в ловушке. Оратор решил пояснить свою мысль.
– Таким образом, – продолжал он, – вряд ли вы можете рассчитывать найти одни и те же нормы поведения, обычаи и привычки в какой-либо умирающей от голода индийской деревушке и, скажем, в центре Лондона. Аналогично население теплых стран с благоприятными условиями для жизни очень отличается в смысле взгляда на добродетели от занятого тяжким трудом населения суровых северных областей. Другими словами, различные обстоятельства порождают различные нормы морали. Я напоминаю вам об этом потому, что мир, который мы знали, ушел. Он кончился.

Вместе с ним ушли и условия, определявшие и формировавшие наши нормы. У нас теперь другие нужды, и другими должны быть наши цели. Вот вам пример: весь день мы с чистой совестью занимались тем, что еще два дня назад было бы грабежом и кражей. Старые нормы сломаны, и мы должны выяснить, какой образ жизни лучше всего соответствует новым. Мы не просто начинаем заново строить: мы должны начать заново думать, а это куда труднее и неприятнее.

В ближайшем будущем огромное большинство всех этих предрассудков должно исчезнуть или радикально измениться. Мы можем признать и сохранить лишь один первостепенный предрассудок, то, что гласит: человечество пребудет вовеки. Этому соображению должны быть подчинены, по крайней мере временно, все остальные. Что бы мы ни делали, мы должны задавать себе вопрос: "Поможет это или помешает человечеству в борьбе за существование?" Если поможет, то мы обязаны делать, даже если это вступает в конфликт с идеями, в которых мы были воспитаны. Если помешает, то мы должны устраниться, даже если наше бездействие столкнется с нашими прежними идеями о долге и справедливости.

Я повернулся в Джозелле. К моему удивлению, она улыбалась.
– Что здесь смешного? – спросил я несколько резко.
– Посмотрите на лица у публики, – ответила она.
Я посмотрел и был вынужден признать, что она имела причины улыбаться. Я взглянул на Микаэля. Обводя глазами зал, он старался определить общую реакцию.
– Микаэль как будто немного обеспокоен, – заметил я.
– Ну, а как же, – сказала Джозелла. – Другое дело, если бы Янгу удалось провернуть это еще в девятнадцатом веке.
– Какой вы иногда бываете грубой, – сказал я. – Вы что, знали обо всем заранее?
– Не то чтобы знала, но не такая уж я тупица. Кроме того, пока вы ходили переодеваться, кто-то пригнал полный автобус вот этих вот слепых девушек. Они из какого-то благотворительного учреждения. Я спросила себя: для чего было специально ездить за ними, если можно набрать тысячи на окрестных улицах? Ответ напрашивался сам собой. Во-первых, поскольку они слепые уже давно, у них должны быть известные рабочие навыки. Во-вторых, все они девицы. Такая дедукция не представляла особых трудностей.
– Гм, – сказал я. – Это зависит от точки зрения. Мне бы это в голову не пришло. А что вы?..
Ш-ш-ш! – сказал она.

В зале наступила тишина. Поднялась высокая женщина, смуглая и моложавая, с видом весьма целеустремленным.
– Следует ли нам сделать вывод, – спросила она голосом, в котором звучала углеродистая сталь, – следует ли нам сделать вывод, что последний оратор выступает в защиту свободной любви? – И она села с устрашающей решимостью.
Доктор Ворлесс рассматривал ее, приглаживая волосы.
– Я думаю, задавшая этот вопрос должна знать, что я ни слова не сказал о любви, ни о свободной, ни о продажной или взаимной. Не соблаговолит ли она поставить вопрос яснее?
Женщина снова встала.
– Я думаю, оратор понял меня. Я спрашиваю, не предлагает ли он отменить закон о браке?
– Все законы, которые мы знали, отменены обстоятельствами. Создавать законы, соответствующие новым условиям, а также, если понадобится, навязывать их придется теперь нам самим.
– Есть еще закон Божий и закон благопристойности.
– Мадам, у Соломона было три сотни – или пять сотен? – жен, но Бог, видимо, не ставил ему это в вину. Мусульманин с тремя женами сохраняет полную респектабельность. Все зависит от местных обычаев. Позже мы сами решим, каковы будут наши законы касательно этого и всех прочих предметов, чтобы они были наиболее выгодными для нашего сообщества.

Наш комитет после дискуссии пришел к выводу, что если мы хотим построить новый порядок вещей и не хотим впасть в варварство – а такая опасность существует, – мы должны иметь определенные обязательства со стороны тех, кто выразит желание присоединиться к нам. Никто из нас не собирается восстанавливать образ жизни, который нами утрачен. Что мы предлагаем? Трудовую жизнь в наилучших условиях, какие мы можем создать, и счастье, которое придет в борьбе с трудностями. Взамен мы просим сотрудничества и плодотворной деятельности. Никто никого не принуждает. Выбирайте сами. Те, кому наше предложение не по душе, свободны идти куда угодно и основать сообщество отдельно на принципах, которых они предпочитают. Последовал бессвязный спор, то и дело опускающийся до частностей и гипотетических предположений, на которые пока не могло быть ответа. Но никто не пытался прекратить его. Чем дольше он продолжался, тем привычней становилась сама идея.

Мы с Джозеллой отправились к столу, где сестра Берр расположилась со своими орудиями пыток. Нам было сделано несколько уколов, после чего мы снова сели слушать спорящих.
– Как вы думаете, – спросил я Джозеллу, – сколько из них решат присоединиться?
Она огляделась.
– Да почти все к утру, – сказала она.
Я усомнился. Слишком много слышалось возражений и вопросов. Джозелла сказала:
– Знаете, если бы вы были женщиной и вам предстояло перед сном подумать час-другой, выбрать ли детей и организацию, которая будет о вас заботиться, или верность принципам, которые скорее всего не дадут вам ни детей, ни мужчину-защитника, вы бы не испытывали сомнений.
– Не ожидал от вас такого цинизма.
– Если вы всерьез считаете это цинизмом, значит, вы сентиментальный пошляк. Я говорю о реальных женщинах, а не о куклах из фильмов и дамских журналов.
– О, – сказал я.
Некоторое время она размышляла, затем нахмурилась. Наконец она сказала:
– Хотела бы я знать, сколько им от нас нужно. Я люблю детей, но должен быть какой-то предел.

Дебаты беспорядочно продолжались примерно час, после чего постепенно затихли. Микаэль попросил, чтобы списки тех, кто решит присоединиться к сообществу, были у него в кабинете к десяти часам утра. Полковник потребовал, чтобы все, кто может водить грузовики, явились к нему в семь ноль-ноль. На этом собрание закончилось. Мы с Джозеллой вышли из здания. Вечер был теплый. Прожекторный луч на башне вновь с надеждой пронизывал небеса. Луна только что поднялась над крышей музея. Мы нашли низенькую ограду и уселись на нее, глядя в темноту сада и слушая слабый шорох ветра в листве. Мы молча выкурили по сигарете. Затем я отшвырнул окурок и глубоко вздохнул.
– Джозелла, – сказал я.
– М-м? – отозвалась она рассеянно.
– Джозелла, – снова сказал я. – Э... насчет детей. Я бы... э... я был бы чертовски горд и счастлив, если бы они были вашими и моими.

Секунду она сидела неподвижно, не говоря ни слова. Затем она повернула ко мне лицо. Лунный свет блестел на ее каштановых волосах, но глаза оставались в тени. Я ждал, сердце мое билось сильно и немного болезненно. Она произнесла с удивительным спокойствием:
– Спасибо, милый Билл. Мне кажется, я тоже была бы горда и счастлива.
Я перевел дыхание. Сердце билось по-прежнему сильно, и, протянув руку к ее руке, я обнаружил, что пальцы у меня дрожат. У меня не было слов в эту минуту. Но у Джозеллы они были. Она сказала:
– Правда, теперь это не так просто.
Меня подбросило.
– Что вы имеете в виду? – спросил я.
Она раздумчиво проговорила:
– Мне кажется, я бы на месте этого комитета... – Она кивнула в сторону башни. – Я бы установила правило. Я бы разделила нас на группы. Я постановила бы, что каждый мужчина, который женится на зрячей девушке, обязан взять на себя еще и двух слепых девушек.
Я уставился в ее лицо, скрытое тенью.
– Вы шутите, – сказал я.
– Боюсь, что нет, Билл.
– Но послушайте...
– А вам не кажется, что примерно это они и имели в виду... когда выступали там, на собрании?
– Пожалуй, – согласился я. – Но одно дело, если такое правило установят они. И совсем другое...

Я проглотил слюну. Я сказал:
– Послушайте, вы с ума сошли. Это же противоестественно. То, что вы предлагаете...
Она подняла ладонь, чтобы остановить меня.
– Погодите, Билл, выслушайте меня. Я знаю, поначалу это звучит немного жутко, но никто с ума не сошел. Все это очень ясно... и очень не просто.
Все это, – она обвела рукой вокруг, – что-то изменило во мне. Словно я вдруг все увидела по-другому. И мне кажется, те из нас, кого минула чаша сия, будут гораздо ближе друг другу, гораздо больше... ну, больше походить на единое племя, чем когда-либо раньше.

Весь день, когда мы разъезжали по городу, я видела несчастных, обреченных людей. И все время я твердила себе: "Если бы не милость судьбы..." И затем я сказал себе: "Это чудо! Я не заслуживаю лучшей участи, нежели эти люди. Но произошло чудо. Я уцелела... и теперь я должна оправдать это"; я ощутила себя как-то ближе к другим людям, чем прежде. Это ощущение заставило меня думать все время: чем я могу помочь хотя бы некоторым из них? Понимаете, Билл, мы обязаны что-то сделать, чтобы оправдать это чудо. Я могла быть одной из этих слепых девушек; вы могли быть одним их этих несчастных слепых мужчин. Мы не способны сделать ничего большого. Но если мы возьмем на себя заботу хотя бы о немногих и дадим им хоть чуть-чуть счастья, мы расплатимся... уплатим крошечную долю своего долга. Вы понимаете меня, Билл, ведь правда?

Минуту или больше я обдумывал ее слова.
– По-моему, – сказал я, – это самый странный довод, какой я слыхал сегодня... и вообще в жизни. И все же...
– И все же это так, правда, Билл? Я знаю, что это так. Я попыталась поставить себя на место одной из этих слепых девушек, и я знаю. В нашей воле дать им настоящую, полную жизнь, насколько это возможно, некоторым из них. Так что же, дадим мы ее им как долю нашей благодарности... или мы откажем им из-за внушенных нам предрассудков?
Некоторое время я молчал. Я ни секунды не сомневался, что Джозелла уверена в каждом своем слове. Я подумал о судьбах решительных женщин с подрывными идеями, таких, как Флоренс Найтингейл и Елизавета Фрай. Ничего с ними нельзя поделать... И так часто в конечном счете они оказывались правы.
– Ну хорошо, – сказал я. – Пусть будет так, раз вы считаете это нужным.

Мы все сидели на ограде, держась за руки, и глядели на испятнанные тенями деревья, но почти ничего не видели. По крайней мере я не видел. Затем в здании у нас за спиной кто-то завел патефон. Над пустынным двором зазвучал вальс Штрауса, полный светлой тоски по родине. На мгновение перед нами возникло видение большого зала: вихрь красок и луна вместо хрустальной люстры. Джозелла соскользнула со стены. Раскинув руки и изгибаясь, легкая как пушинка, она танцевала в огромном круге лунного света. Потом она остановилась передо мной. Глаза ее сияли, и она протянула ко мне руки. И мы танцевали на пороге неведомого будущего под эхо исчезнувшего прошлого.

Глаз урагана

Более двадцати лет назад мой отец Билл Мэйсен, коротая бесконечно долгую снежную зиму, составил очень личную летопись своих мытарств после дня Великого Ослепления и появления триффидов. Теперь его труд стал настольной книгой не только для колонистов острова Уайт, но и для тех, кто предпочел поселиться на островах Чэннел. Отпечатанную на мимеографе книгу в ярко- оранжевой бумажной обложке все узнавали с первого взгляда. Наряду с принадлежащей перу Элспет Кэри «Истории колонии» и кинохроникой Матта и Гвинн Ллойд, запечатлевших на пленке повседневную жизнь колонистов, книга отца является великолепным отчетом о событиях, которые привели нас на остров. Мы относительно спокойно существовали в своей крепости, когда весь остальной мир страдал под пятой триффидов, первоначально объявленных «чудесным видом способной к хождению флоры» и ставших через несколько лет нашей судьбой, нашим роком, грозящим гибелью роду человеческому.

Само собой разумеется, что я еще мальчишкой прочитал творение отца, с превеликим изумлением обнаружив, что мой веселый оптимист и иногда чересчур занятый папа - не только «папа», но и тот самый знаменитый на всю колонию Билл Мэйсен.

Мне никогда и в голову не приходило, что я когда-нибудь засяду писать что- то отдаленно напоминающее его книгу. До сих пор мне приходилось составлять лишь сводки погоды, записывать скорость ветра и проводить штурманские вычисления. Делал я это, как правило, на обороте конверта или на бумажных пакетах для сандвичей, украшенных не слишком живописными отпечатками замасленных пальцев.

И вот сейчас я сижу за столом, передо мной - стопка белой бумаги. Я задумчиво постукиваю карандашом по зубам, размышляя о том, как, дьявол их побери, связно изложить все те странные - а порой и кошмарные - приключения, которые мне пришлось пережить после того рокового двадцать восьмого мая Тридцатого года от Гибели цивилизации.

Это был день, когда я проснулся во тьме. День, когда триффиды снова вторглись на наш безопасный прежде остров.

Некоторые считают, что второе пришествие триффидов не случайно совпало с тем временем, когда ночь отказалась уступить место дню. Одни видят в этом руку Дьявола, другие, напротив, - промысл Творца, воздающего людям за их грехи. Я, увы, не в силах пролить свет - прошу прощения за неумышленный каламбур - на эту темную историю. Тем не менее в моей памяти крепко засел один пассаж книги отца, в котором он пытается осмыслить тот факт, что люди ослепли именно тогда, когда бесчисленные орды триффидов вырвались на волю из садов и с ферм. «Совпадения, конечно, происходят постоянно, - писал он, - но люди их просто не всегда замечают...»

Словом, совпадение ли это или промысл Божий, я не знаю, а знаю только, что пытаюсь что-то сочинить, оказавшись совсем не в том мире, в котором вырос и к которому привык.

За стенами завывает ледяной ветер. Крики чаек, похожие на вопли баньши, то и дело напоминают мне о том, что я, несмотря на отсутствие литературного дара, обязан написать эту книгу.

Я старательно запишу все, что со мной случилось.

И начну самого начала...

Детство мое было безоблачным. Я рос среди пологих меловых холмов и зеленых полей острова Уайт. Это небольшое пятнышко плодородной земли стало островом каких-то шесть тысяч лет назад, когда уровень моря поднялся и вода затопила долину, ныне известную как пролив Те-Солент. Со времени своего возникновения остров был убежищем для доисторических охотников и собирателей, римских крестьян, именовавших его Вектис, беглецов саксов. При королеве Виктории Уайт стал излюбленным курортом многих аристократов, включая лорда Теннисона, с присущим великому поэту пафосом заявившего: «...а воздух меловых холмов там стоит больше, чем шесть пенсов пинта!» И вот в наше время остров Уайт стал убежищем для тех, кто смог бежать с Британских островов или Большой земли, как стали называть их сейчас. Я немало удивлен, что запомнил кое-что из уроков истории, которые давным-давно давал мне мистер Пинз-Уилкс. Бедный мистер Пинз-Уилкс делал все, чтобы вложить в меня хотя бы минимум гуманитарных знаний. Думаю, мой старый учитель, уже вкушающий заслуженный покой на небесах, был бы изумлен моими познаниями не меньше, чем его нерадивый ученик. Помню, как он много-много раз возводил в отчаянии к небу свои невидящие глаза, ибо, как это ни печально, моя память удерживала исторические факты столь же надежно, как решето - воду.

Наша семья, состоявшая из меня, папы, мамы и двух малолетних сестриц, занимала большой дом в самом сердце острова Уайт в поселении Арреттон, насчитывающем сорок пять жителей.

Став немного старше, я частенько отправлялся в пестревшие маком поля с целью лучше узнать округу и разыскать наконец Мантун.

Мантуном я назвал рожденный моим воображением давно исчезнувший сказочный город, и эта детская фантазия ставила в тупик моих родителей. В то время, когда дождь или болезнь удерживали меня дома, я брал в свою пухлую ручонку карандаш и рисовал скопления высоких домов, весьма похожих на бамбуковое удилище - такими тонкими и длинными они у меня получались. Когда родители спрашивали, что нарисовал их сынок, я с гордостью отвечал:

Мое воображение выходило за рамки обычного, и то, что с младых ногтей занимало меня, приводило в недоумение других.

Отец в основном работал дома - в оранжерее или в лаборатории. Он с большим тщанием выращивал и препарировал триффидов, внимательно изучая малейшие особенности их строения. Когда мне было пять или шесть лет, я с интересом наблюдал, как папа смешивает различные питательные вещества, растворяет их в воде и подкармливает растения с помощью лейки. Он поглаживал листья триффидов так, как другие гладят любимую кошку, а иногда даже что-то бормотал, обращаясь к растению, словно к близкому другу. Я очень долго считал, что отец любит триффидов не меньше, чем остальных членов нашей семьи, и мне пришлось испытать сильное потрясение, когда в возрасте восьми лет я узнал, что он изыскивает способы их уничтожения. Еще больше я удивился, когда папа сказал мне, что хочет истребить триффидов не только в нашей оранжерее, но и во всем мире. Поглаживая ладонью свою прекрасную, чуть серебрящуюся шевелюру, он с упоением рассказывал мне о дефолиантах, гормонах роста, средствах, стимулирующих вырождение клеток, ингибиторах опыления, о триффидах-мутантах с нулевой способностью к воспроизводству и еще о чем-то, столь же занимательном. С моей точки зрения, это была полнейшая галиматья!

Когда мне надоедало слушать лекции, я тянул папу за рукав лабораторного халата и просил помочь мне запустить змея. В ответ на это требование папа, как правило, добродушно улыбался и говорил:

Дай мне еще десять минут поработать, а потом встретимся на холме.

Подобное отношение сына к рассказам о триффидах, наверное, ясно говорило отцу о будущем его ребенка. В склонном к аналитическому мышлению мозге отца должно было родиться уравнение: «Равнодушие к ботанике (рассказы о триффидах) + отсутствие интереса ко всякого рода науке (тщетные потуги мистера Пинз-Уилкса) = ничтожно малой вероятности того, что сын, следуя по стопам отца, станет биологом».

У меня нет сомнений, что папа втайне лелеял надежду, будто я подобно ему стану биологом и посвящу жизнь истреблению триффидов. Я очень любил отца и изо всех сил старался овладеть как тарабарским языком ботаники, так и по- византийски изощренным миром пробирок, реторт и бунзеновских горелок. Несмотря на все усилия, у меня мало что получалось, и я был для папы в некотором роде загадкой, а может, даже разочарованием. Хотя «разочарование», пожалуй, все-таки слишком сильное слово. Разочарованием это быть не могло - ведь Билл Мэйсен очень любил своих детей и позволял им иметь собственные интересы. Ни папа, ни мама не хотели видеть в нас свои копии. Одна из моих сестричек, правда, унаследовала мамин литературный дар и ее тягу к эпатажу. Сестра сочинила несколько пикантных любовных историй и опубликовала их в «Фрешуотер ревю». Эти рассказы, по словам ее классной дамы, должны были заставить любую приличную девицу семнадцати лет покраснеть. Из записок отца вы, наверное, знаете о том, что мама, находясь в нежном возрасте, сочинила скандальную книжку под названием «Мои похождения в мире секса». «Похождения», конечно, были вымышленными, но сочинение произвело фурор.

Однако позвольте мне вернуться к нашим баранам. Моя несовместимость с лабораторными приборами в полной мере проявилась в один из тех дней, когда я, вернувшись из школы, должен был помогать отцу. Кажется, это был вторник. Мне было всего двенадцать лет, но я все же ухитрился (правда, ненамеренно) создать сильнейшее взрывчатое вещество, смешав в равных пропорциях два таких простых и безобидных компонента, как нерафинированное триффидное масло и древесный спирт. Отец велел поставить мне мензурку в какое-нибудь теплое место, чтобы спирт испарился. Но на меня накатило вдохновение и, чтобы ускорить процесс выделения алкоголя, я решил поставить изобретенную мною смесь на бунзеновскую горелку.

Затем я уселся рядом с горелкой, радуясь своей блестящей выдумке.

Последовавший вскоре взрыв оказался весьма впечатляющим и очень громким. Говорят, что его слышали даже в Доме Материнства в Арреттоне. Огненный столп унес с собой не только большую часть моих волос, но и пост помощника лаборанта.

Волосы вскоре отросли, но в моей черной шевелюре навсегда осталась белая прядь, за что в школе меня прозвали «Снежинка». Вы представить не можете, как я выходил из себя, когда приятели принимались дразнить меня этим дурацким прозвищем.

Позже, в день взрыва, после того как более умелые лаборанты в основном ликвидировали нанесенный мною урон, отец навестил меня в моей спальне. Он стоял надо мной со свечей в руке, и его седые волосы серебрились в ее колеблющемся свете. Думая, что я сплю, он долго смотрел на мою перебинтованную голову, и до меня ясно доносилось его пробивающееся сквозь белую щетину усов дыхание.

Я думал, что сейчас услышу от него весьма красочную оценку своих способностей.

Вместо громких слов осуждения я услышал совсем иные слова. Глядя на меня, папа благодарил Бога за то, что взрывом мне не снесло голову. Справедливости ради следует отметить, что чуть позже доктор Вайссер вытащил из моей физиономии с дюжину серебристых осколков стекла разного размера.

Папа заботливо укрыл мои плечи одеялом и, выражая свою любовь, взял меня за руку.

Я вовсе не хотел разрушать твою лабораторию, папа.

Прости, Дэвид. Я тебя, кажется, разбудил?

Нет. Я никак не мог уснуть.

Не беспокойся, лекарство, которое дал тебе доктор Вайссер, скоро снимет боль и поможет уснуть.

Ты сможешь восстановить лабораторию?

Ну конечно! - Он весело фыркнул и поставил свечу на стол. - Потребовалось добрых два часа, чтобы исправить то, что ты сотворил всего за две секунды. Но сейчас там уже все в порядке. Более того, мне удалось выбить из старого генерала кое-какое новое оборудование, так что благодаря твоим усилиям лаборатория стала даже лучше, чем прежде.

Наверное, я никогда не смогу стать для тебя хорошим помощником, пап. Думаю, что от Лиссбет и Энни толку будет больше.

Пусть тебя это не беспокоит. Самое главное, что ты остался цел. Все остальное не имеет значения. Да, о своей шевелюре можешь не рыдать, волосы отрастут. - Может, я вообще не создан для того, чтобы быть ученым? - сказал я, принимая сидячее положение. - Как ты считаешь, не стоит ли мне подумать о другой карьере? Отец улыбнулся, и вокруг его ясных голубых глаз появились веселые морщинки.

Я тебе как-то рассказывал, что мой отец, царство ему небесное, был бухгалтером в те далекие времена, когда Соединенное Королевство имело в составе своих гражданских служб такое ненавистное всем подданным учреждение, как Налоговое управление. Отец не сомневался, что я пойду по его стопам и стану достойным членом, как он любил говаривать, семейного предприятия. - Папа покачал головой и, по-прежнему улыбаясь, продолжил: - Но я, увы, всегда был не в ладах с цифрами. - Так же как я с ретортами и прочими склянками? - Именно. На пальцах я считал неплохо, но когда меня просили разделить сто двадцать один на семь, являл собой жалкое зрелище. Я пыхтел и чесал в затылке, пытаясь на пальцах произвести это неимоверно сложное арифметическое действие. Отец никогда не критиковал меня вслух, наблюдая, с какими муками я решаю задачи, он лишь все больше и больше краснел. Но в конце концов я все- таки нашел свое призвание. Итак, сын, поверь тому, кто говорит на основании собственного опыта - experto crede, как выразился один весьма достойный древнеримский джентльмен. Наступит день, когда и ты...

Он не закончил фразы, поскольку, видимо, в первый раз узрел то, чем заполнена вся моя комната. Стены были оклеены изображениями аэропланов и дирижаблей. Повсюду валялись модели в разной степени готовности - начиная от примитивных каркасов и заканчивая готовыми самолетами с крошечными моторами. Крылья и фюзеляжи были обтянуты тонкой бумагой, чудесно превращенной в твердую обшивку при помощи специального лака. В самом центре комнаты на рыболовной леске висел прекрасный биплан замечательного клубничного цвета. Эта модель, стартовав в нашем саду, пролетела над Домом Материнства и совершила мягкую посадку на отдаленном поле у подножия мелового холма. Кроме того, комната была завалена разнокалиберными змеями, чертежами, руководствами по авиамоделизму и комплектами авиационных журналов, напечатанных еще до гибели Старого мира. А на столе у окна стоял предмет моей особой гордости и заботы - деревянный самолет с ракетным двигателем, размах крыльев которого после окончания сборки должен был составить добрых семь футов.

Как я уже сказал, папа взирал на все эти предметы так, будто с его глаз только что сняли повязку и он видит дело рук моих в первый раз. И это несмотря на то, что мама постоянно жаловалась ему на безобразное состояние моей комнаты!

Для меня и для отца наступил момент прозрения.

Пилот! Вот кем мне предстоит стать.

Конечно, я был еще слишком молод, чтобы сразу начать учиться на летчика нашего хилого воздушного флота. Но зерно попало на плодородную почву, и я уже видел себя в кабине реактивного самолета, пронизывающего облака высоко над морем и сушей.

Папа делал все, чтобы подогреть мой энтузиазм. Он где-то отыскивал для меня все новые и новые журналы и книги по авиации. Кроме того, он выделил мне мастерскую, где я мог собирать свои нежно любимые аэропланы. Узнав о том, что топливом для ракетного двигателя моего детища является довольно большое количество пороха (пока реактивное чудо не было готово к полету, я хранил порох под кроватью в жестяной коробке из-под бисквитов), и будучи человеком мудрым, папа отыскал для мастерской помещение подальше от дома. Должен признаться, что ракетный двигатель в первый раз я испытал значительно позже, уже после того, как мне пришлось неоднократно сбривать жидкую юношескую поросль под носом и на подбородке. Тем временем я продолжал учиться в школе и делал это с несколько большим энтузиазмом, чем раньше. Я понимал, что для поступления на курсы подготовки летчиков мне потребуется хотя бы минимум формальных знаний. Но к моему большому сожалению, в основе школьного курса лежало изучение триффидов. Их происхождение, жизненный цикл, свойства и та опасность, которую они собой представляют, изучались глубоко и подробно.

В первые годы существования колонии ее обитатели видели в этих растениях лишь злых демонов. На них возлагали вину за гибель Старого мира, наступившую в середине, как тогда говорили, двадцатого столетия. Все толковали лишь о том, каким злом является это растение, как не допустить его на остров и каким способом уничтожить.

Позже население колонии стало подходить к оценке триффидов более взвешенно. По иронии судьбы, которую любой писатель-сатирик счел бы просто очаровательной, мы стали зависеть от триффидов буквально во всем. Они снабжали нас маслом, топливом, кормом для скота и еще, по самому скромному подсчету, более, чем пятью десятками других не менее ценных продуктов. Разумеется, каждого с младенчества учили распознавать это растение. Поскольку я имел счастье быть сыном Билла Мэйсена, известнейшего в мире эксперта по триффидам, учитель чаще других - по крайней мере мне так казалось - вызывал меня к доске. Неужели старик полагал, что познания о триффидах передаются на генетическом уровне? Впрочем, поскольку речь шла о ботанике, мистер Пинз-Уилкс скорее всего считал, что я унаследовал знание об этом виде флоры при помощи какого-то иного природного процесса - осмоса, например. Какое научное заблуждение!

Мэйсен... - мрачно начинал мистер Пинз-Уилкс. У него было прекрасное оксфордское произношение, хотя голос из-под щегольски подкрученных усов звучал чуть глуховато. - Мэйсен, не мог бы ты изложить нам все, что тебе известно о триффидах?

Этот вопрос он задавал десятки раз.

Взрослое растение достигает высоты примерно восьми футов, - начинал я бубнить как попугай. - Прямой стебель выходит из воздушного, так сказать... хм-м... корневища цилиндрической формы. На вершине стебля имеется чаша, или... как ее... воронка, внутри которой находится липкая жидкость. В эту жидкость попадают насекомые. Насекомые там растворяются и уже в жидком виде поступают в стебель и корень. Листья у триффидов зеленые и... хм-м... кожистые! У триффидов имеется стрекало... Оно свернуто в спираль и похоже на гигантский свиной хвост (смех в классе). Спираль раскручивается с большой скоростью и как хлыстом бьет по жертве. И... хм-м...

Еще что-нибудь, Мэйсен?

Ах да! Стрекало у них ядовитое, и попадание яда на открытые участки кожи вызывают смерть у мужчин и женщин.

А как насчет детей, Мэйсен? - поинтересовался мистер Пинз-Уилкс.

И детей тоже.

У меня всегда создавалось впечатление, что на учителя мои познания глубокого впечатления не производят, поэтому к концу ответа я начинал переминаться с ноги на ногу.

Может быть, Мэйсен, лучше бы было начать рассказ с происхождения растения? Скажи нам, существовали ли триффиды в то время, когда император Клавдий завоевал Британские острова, что, как тебе, возможно, известно, случилось в сорок третьем году от Рождества Христова? Имеем ли мы право предположить, что сообщение об открытии триффидов было помещено на первой полосе «Acta Diurna», издаваемых в Древнем Риме?

Нет, сэр.

Но, может быть, растение вторглось на нашу планету из космоса? Ну, скажем, на хвосте кометы?

Верно, Мэйсен. Триффиды являются гибридом многих видов растений. Прости, но я не совсем понимаю, что должно означать твое вечное «хм-м». Может быть, ты пытаешься вспомнить имя вавилонского царя, о котором я говорил на уроках истории? Если так, то напоминаю: царя звали Хаммурапи, а жил он почти за две тысячи лет до рождения Христа.

Сэр... - в смущении бормотал я.

Могу ли я сделать вывод, что, поскольку в твоей речи постоянно возникает это самое «хм-м», за которым, как мы только что установили, скрывается Хаммурапи, ты увлекся изучением истории легендарного Вавилона?

Этот вопрос приводил меня в полное замешательство. Наш учитель славился убийственной иронией.

Как я успел заметить, ботаника была одним из белых пятен на убогой карте моих академических познаний. Чтобы еще раз показать мое невежество, слепой учитель направлял указку точно на меня, а после того как я демонстрировал свое убожество, вызывал к доске кого-нибудь из числа моих более одаренных товарищей.

И этот талантливый школяр начинал бодро сыпать фактами:

Для того чтобы стрекало триффидов, именуемое по-латыни «pseudopodia», достигло зрелости, требуется примерно два года. Взрослая особь способна поразить жертву на расстоянии десяти - пятнадцати футов. Удар стрекала приводит к смертельному исходу, если пострадавшему немедленно не ввести противоядие. Укол производится непосредственно в сонную артерию. Самое большое отличие триффидов от иных представителей флоры состоит не в том, что они являются плотоядными (Венерина мухоловка, или по-латыни «dionaea», также питается живым белком), а в том, что растение способно ходить. Оно передвигается на трех толстых ветвях в нижней части ствола, приподнимающих его примерно на фут. Эти упирающиеся в землю ветви первоначально ошибочно считались корнями. Триффид ходит примерно как человек на костылях. Две ноги выдвигаются вперед, затем растение переносит на них центр тяжести, после чего третья нога подтягивается к двум передним. При каждом шаге растение сильно раскачивается назад и вперед. Такая манера передвижения позволила известному биологу Уильяму Мэйсену заметить:

«Длительное наблюдение за шагающим триффидом может вызвать у человека приступ морской болезни».

Превосходно, Мерриуезер. Отлично. Что еще можешь добавить?

Эти растения дают нам масло, которое после перегонки служит моторным топливом, волокно, идущее на изготовление тканей, а все, что остается, перемалывается на корм скоту. - Великолепный ответ.

Растение производит шум, постукивая о ствол короткими, похожими на барабанные палочки отростками. Уильям Мэйсен высказал гипотезу о том, что подобным образом триффиды вступают друг с другом в контакт. Однако фактов, бесспорно подтверждающих способность триффидов к общению, пока не обнаружено.

Прекрасно. Садись. А теперь обратимся к истории. Благородной науке истории...

Почтительные упоминания об отце, как будто он был давно умершим ученым, меня иногда сердили. Но чаще всего я, не слушая более одаренного одноклассника, мечтательно смотрел в окно на синее небо с легкими, как перышки, облаками и снова видел себя в кабине самолета. Я не только слышал ровный звук двух моторов «Мерлина», но и ощущал, как движение поршней в цилиндрах отдается вибрацией в рукоятке управления под моей ладонью. Да, тяга к приключениям, видимо, была у меня в крови. Эти сны наяву частенько уводили меня далеко-далеко от нашего безопасного, но скучноватого острова- дома.

Коль скоро речь зашла о доме, то, возможно, стоит рассказать немного о нашем островном сообществе. (Как видите, я все-таки надеюсь, что у моего сочинения найдутся читатели.) Когда наша семья двадцать пять лет назад бежала из осажденного триффидами Ширнинга на Уайт, население острова насчитывало всего несколько сотен человек.

Число обитателей колонии постоянно увеличивалось по мере того, как до острова Уайт добирались беглецы из Ирландии, с Британских островов и даже с Континента. Жители Европы бежали под напором наступающих с русских степей триффидов, пока не уперлись в Атлантический океан.

В Западной Европе наиболее крупные колонии возникли на островах Чэннел, острове Уайт и на Шетландских островах. Самое северное поселение находилось на Фарерских островах в Северной Атлантике. Британские острова и континентальная Европа были для нас недоступны. Триффиды образовали там густые леса, под которыми скрылись не только поля, но и улицы городов.

Разведывательные полеты над Британскими островами и тщательное сканирование радиочастот показали, что кое-где мелкие группы из последних сил продолжают бороться за выживание. Но они были обречены, так как осаждающие их армии триффидов неуклонно возрастали. Помимо колоний, объединившихся в Западноевропейскую федерацию, в мире имелись и другие поселения, но их существование висело на волоске. Многие колонии погибли под напором триффидов, от природных катаклизмов, эпидемий, голода и даже - как это ни нелепо - от междоусобных войн.

Подавляющая часть человечества вымерла в первые месяцы после Катастрофы, и все население земного шара, по имеющимся оценкам, сократилось до миллиона. Примерно треть этого миллиона приходилась на слепых.

Неудивительно, что в такой ситуации совет нашей колонии делал все для ускоренного воспроизводства населения. Несколько сотен первопоселенцев острова Уайт (площадь которого, как известно, - сто сорок семь квадратных миль) были очень похожи на горошинку в бочке из знаменитой поговорки.

Женщин детородного возраста всеми средствами поощряли к тому, чтобы они производили на свет как можно больше младенцев. Полдюжины детишек считалось лишь приемлемым минимумом. Но мать-природа частенько без труда перечеркивала придуманные людьми планы.

Мама, например, не могла рожать после того, как моя младшая сестренка появилась на свет при помощи кесарева сечения. В итоге мои родители имели всего лишь трех отпрысков.

Самым радикальным средством явилось изобретение так называемых Домов Материнства. Я, будучи ребенком колонии и не зная ничего о морали и обычаях Старого мира, не видел в Домах Материнства ничего странного. Но лет двадцать назад, когда впервые возникла подобная идея, многие колонисты покинули остров Уайт и перебрались на Джерси и Гернси, где руководители колоний придерживались более строгой, если можно так выразиться, морали. Согласно этому - столь возмутившему многих - плану, незрячих женщин детородного возраста приглашали (некоторые злые языки говорили «соблазняли», а иные даже докатились до того, что употребляли термин «вынуждали») стать профессиональными матерями.

Первоначально предполагалось, что каждый зрячий мужчина должен содержать «гарем» из нескольких слепых женщин и одной зрячей. Ну и шум же поднялся! Но идея не умерла.

В новом варианте профессиональные матери селились в больших домах на природе - как правило, в бывших поместьях. Во главе Дома Материнства (так именовались эти заведения) стояла матрона - слепая дама, вышедшая из детородного возраста. Профессиональные мамаши решили, что жить в Домах Материнства они станут по законам демократии, однако без всякого участия мужчин. Подразумевалась, конечно, лишь административная сторона дела, поскольку эволюция рода человеческого еще не достигла той фазы, в которой женские особи обретают способность зачатия без участия в процессе особи противоположного пола. Или по крайней мере некоторых весьма важных частей тела последней.

Короче говоря, Дома Материнства действовали как самоуправляющиеся объединения женщин, призванных рожать детей. Отцов для своих отпрысков женщины выбирали сами. Очень скоро в Домах Материнства стало тесно от детишек. Строения рядом с Домами превращались в детские сады. По мере того как младенцы взрослели, неподалеку от детских садов стали возводиться школы. У Домов Материнства, несомненно, было прекрасное будущее. Я, во всяком случае, их очень любил. Там всегда было весело, хотя и немного шумно. Дома полнились веселыми, крепкими ребятишками, которые считали всех детей Дома своими братьями и сестрами, а все женщины были для них мамами.

Даже для Совета колонии стало большим сюрпризом то, что Дома Материнства вместо гетто для несчастных слепых женщин, не сумевших найти зрячего мужа, превратились в подобие монашеского ордена Старого мира, и его обитательницы пользовались бесконечным почетом у остального населения острова. Словом, получилось так, что множество девочек, рожденных зрячими, повзрослев, вступали в этот орден. Для них возник даже специальный ритуал: время от времени они должны были «ослеплять» себя, завязывая глаза шарфами.

Некоторые наиболее узколобые обитатели колонии (главным образом люди пожилые) осуждали деятельность Домов Материнства, о самих матерях говорили, что они проклятые монахини наоборот, а холм, на котором стоял один из Домов, получил у них название «Сковородка», что должно было служить намеком на необузданный секс. Как ни странно, все обвинения были очень далеки от истины. Матери в основном вели очень чистый образ жизни (несмотря на то что у них могло быть десяток детей от разных мужчин) и, уж во всяком случае, не разбивали обычные семьи. Более того, по прошествии нескольких лет они стали «экспортировать» продукт своей деятельности. Мой старый школьный учитель мистер Пинз-Уилкс, для которого, как я подозревал, цивилизация закончилась с гибелью последнего римского императора, с восхищением говорил, что Дома Материнства являются для него земным воплощением греческой богини Артемиды. Далее старик пояснял - видимо, для таких тупиц, как я, - что Артемиде поклонялись не только как богине охоты. Прекрасная богиня, оказывается, объединяла в себе две противоположности: ей возносили молитвы и как покровительнице невинности, и как заступнице материнства.

Короче, система Домов Материнства работала, и уровень рождаемости на острове был очень высоким. С учетом иммиграции население острова возросло до вполне приличной цифры в двадцать шесть тысяч человек. Это была четверть от числа людей, заселявших Уайт до начала первого года после Катастрофы. Как бы то ни было, но деятельность Домов Материнства заслужила всеобщее одобрение.

Наступает момент (по меньшей мере единожды), когда отец и сын разговаривают друг с другом как равные. Как мужчина с мужчиной. Для меня этот момент наступил в роковой день двадцать восьмого мая, за несколько часов до того, как мир погрузился во тьму.

Беседа началась так, как начинались многие мои разговоры с отцом. Мы были в оранжерее, и папа решил ненадолго отвлечься от работы.

Какую кружку предпочитаешь? Оловянную или из фарфора? - спросил отец, разливая кофе из термоса.

Оловянную.

Верный выбор. - Он задумчиво покачал головой. - Особенно для колумбийского. Может быть, и для некоторых сортов кенийского. Желуди... Что бы мы ни делали, что бы в них ни добавляли, полноценного заменителя кофе создать не удалось.

Папа набил трубку мелкими крошками бледно-коричневого табака местного производства и задумчиво уставился на ровный ряд триффидов в окаймленных кирпичом грядках. Лучи солнца, проходя сквозь стекло оранжереи, украшали их кожистые зеленые листья веселыми светлыми пятнами. Стрекала у этих триффидов были удалены, а стволы прикованы цепями к кольям, и убежать они не могли, но время от времени тянули цепь, словно испытывая на прочность, и тогда тишину оранжереи нарушало легкое позвякивание.

Когда я ребенком приходил в оранжерею, меня охватывал благоговейный трепет - запах прогретых под стеклом растений, почти тропическая жара в середине зимы... Я любил приходить сюда и затем, чтобы понаблюдать за работой отца. Меня восхищало, как он с хирургической точностью формирует кроны растений, как делает надрезы на стволе, чтобы проверить качество триффидного масла. Масло сочилось из надреза и очень напоминало разбавленную до бледно-розового цвета кровь.

Налюбовавшись вдоволь растениями, он поскреб кустистую седую бровь и сказал:

Ты, наверное, слышал, как они разговаривали прошлой ночью.

Триффиды?

Отец кивнул, улыбнулся как-то криво и продолжил:

Такой активности они уже давно не проявляли. Очень, очень давно. Вчера они стучали отростками по стволам так, словно это был какой-то ботанический вариант азбуки Морзе.

Ты и в самом деле веришь, что они между собой говорят? Я имею в виду осмысленный диалог, а не крики птиц, призывающих одна другую.

Что же, птицы и другие животные способны общаться внутри своего вида... Они что-то сообщают, предупреждают об опасности.

Но животные делают это инстинктивно. Они либо предупреждают о появлении хищника, либо привлекают внимание особи противоположного пола.

Верно. Но меня постоянно мучает вопрос, не развили ли триффиды способность к передаче более сложной информации. - Отец глубоко затянулся, выпустил облачко синеватого дыма и закончил: - Не исключено, что они способны делиться с соседями своими мыслями и планами. - Неужели ты хочешь сказать, что вон тот триффид у двери может послать своему приятелю в другом конце оранжереи информацию примерно такого содержания: «Послушай-ка этих типов. Они опять говорят о нас»?

А что? Вполне возможно, - фыркнул отец. - Как-то мне пришлось работать в обществе человека по имени Лакнот, который, похоже, инстинктивно понимал, о чем говорят триффиды. Лакнот не сомневался в том, что они не только беседуют между собой, но и обладают высокоразвитым интеллектом. - По-твоему, он был прав?

По-моему, он был чертовски близок к истине. - Отец снова поскреб бровь (как делал всегда, когда пребывал в философском настроении) и очень серьезно произнес: -

Знаешь, Дэвид... мне довелось препарировать тысячи этих созданий, но я до сих пор не обнаружил ни малейшего намека на существование у них какого-либо подобия нервной системы. У них нет ничего такого, что хотя бы отдаленно напоминало мозг. Тем не менее... Я наблюдаю за этими растениями вот уже сорок лет. Они действуют с какой-то целью. Они общаются между собой, постукивая отростками по стволу.

Когда триффиды пускают в ход стрекало, они «знают», что наносить удар следует в незащищенное лицо жертвы. И я видел, как эти растения передвигаются по полям. Так движутся легионы на марше. Я наблюдал за тем, как они штурмуют жилища людей и как организуют осаду. - Отец отпил кофе и продолжил: - Что же, может быть, я и вправду очень близок к тому, чтобы признать наличие у триффидов разума. Однако если у животного четыре лапы, оно виляет хвостом и при этом лает, мы говорим, что это собака. Собаку мы называем собакой. В таком случае почему бы нам не признать наличие разума у триффидов, если они ведут войну против нас так, словно обладают способностью к холодному и злобному мышлению?

Неужели мы их не победим?

Вместо меня ответили триффиды. Прежде они вели себя тихо, но после слов отца вдруг принялись барабанить отростками по стволу. Казалось, они делают это сознательно. Так поступают расшалившиеся школьники, решившие вывести из себя учителя. Как только «сэр» поворачивается лицом к доске, чтобы написать мелом домашнее задание, шалуны принимаются стучать по партам.

Послушай, - улыбнулся отец, - мои зеленые детишки снова разговорились.

Я прислушался к дроби ударов, пытаясь уловить ритм, и мне показалось, что в этом барабанном бое присутствует тревога. Создавалось впечатление, что триффиды обсуждают какое-то важное сообщение.

В этот момент я был готов поклясться, что обитающих в оранжерее триффидов (а их там было около двух десятков) охватило тревожное возбуждение.

Отец, уловив настроение растений, снова заговорил. Но теперь он обращался к самим триффидам:

Значит, вы меня слышали? А может быть, вы узнали, что ваши армии уничтожили еще одно человеческое поселение? Поделитесь секретом, не планирует ли верховное командование триффидов высадку на остров Уайт? если да, то готовы ли вы встать под знамена захватчиков? Не знаю, что это было - простое совпадение или ответ на полушутливые вопросы отца, но дробный стук отростков о стволы сменился внезапно неимоверным шумом. Цепи звенели, триффиды раскачивались, словно кукуруза под порывами ветра. Тревожная дробь превратилась в равномерный ритм боевых барабанов. Я почти поверил, что в этот момент до наших триффидов откуда-то из-за моря долетел призыв их собратьев: «К оружию!» И вот они отвечают на этот призыв на своем непостижимом для нас языке. Громкая дробь отростков - восторженные аплодисменты; раскачивание из стороны в сторону - выражение торжества. Они ощущали приближение битвы и торжествовали неизбежность победы.

Отец молча смотрел на триффидов, вслушивался в производимый ими шум и о чем-то напряженно думал. О чем? Может, пытался уловить их мысли? Или понять эмоции? Он медленно покачал головой, и его серебристые волосы заблестели в лучах солнца. Однако выражение лица не выдавало его мыслей.

Знаешь, Дэвид, - начал он после продолжительного молчания, - в глубине души я всегда был оптимистом, но в последнее время... В последнее время в мою душу стали закрадываться сомнения.

Но, насколько я понимаю, здесь, на острове, нам ничего не угрожает. Разве не так?

Пока, сынок, мы держимся. Но я то и дело задаю себе вопрос: не находимся ли мы в точке временного затишья? У метеорологов это называется «глаз урагана». В данный момент нам, возможно, ничего и не угрожает.

Значит, ты считаешь, что мы живет в своего рода раю для дураков? - Отец раньше никогда не высказывал вслух сомнений, и его слова меня очень обеспокоили. - Если согласиться с тобой, то можно сделать единственный вывод: наша колония не имеет будущего.

Я хочу сказать лишь то, что нам повезло, и мы, перебравшись сюда с Большой земли, получили некоторую передышку. Временную отсрочку. Последние двадцать пять лет царило затишье, мы наслаждались мирной жизнью и даже в некотором роде процветали. Однако я считаю, что нам пора трезво взглянуть в глаза фактам. В ближайшем будущем нам предстоит встретиться с такой угрозой, которой мы еще не знали.

Но мы здесь вполне преуспели. У нас порядок. Торговля процветает. Население увеличивается. Что нам может грозить?

Совершенно верно - и это само по себе можно считать чудом. Но мы, к сожалению, становимся самодовольными. Живя в безопасности на своем крошечном острове, мы повернулись спиной ко всему остальному миру, за исключением колоний на островах Чэннел и Силли. - Он внимательно посмотрел мне в глаза и заговорил не как отец с сыном, а как мужчина с мужчиной. Голос его звучал негромко и очень печально. - Пойми, Дэвид, мы превратились в общество величайших специалистов по ремонту. Повторная переработка, реставрация, обновление. Мы ничего не создаем с нуля. Мы не добываем руд из земли и не обогащаем их, чтобы выплавить металл. Но если у нас нет металла, то как мы можем строить новые тракторы и автомобили? Да что там автомобили... Мы не можем отлить даже ничтожной чайной ложки! Если мы не находим где-нибудь более или менее приличный трактор, собранный еще до Катастрофы, то нам приходится разбирать десяток развалин, чтобы собрать из их деталей единственную работающую машину. Посмотри, на каких воздушных судах ты летаешь! Самому юному из них тридцать лет - тридцать лет, Дэвид, и его место уже давно в музее! - Чтобы подчеркнуть значение сказанного, он рубанул ладонью воздух. - Того, чего мы достигли, Дэвид, для нашего выживания недостаточно. Нам пора отойти от пожирания падали - я имею в виду разлагающиеся останки погибшей цивилизации - к созидательной деятельности. Мы должны изобретать и строить новые машины, и начинать это следует с основ - добычи руды, выплавки металлов, отливки деталей. Придет день, когда от старого мира не останется ничего, и тогда, Дэвид, для нашего сообщества наступит Эра Тьмы. Эра, из которой мы, возможно, никогда не выйдем.

Перед моим мысленным взором вдруг с удивительной ясностью предстал тот страшный мир, о приходе которого пророчествовал отец. Мир хаоса и террора, порожденных всеобщей анархией.

В то же утро, но чуть позже, я катил на автомобиле по залитым солнцем пологим меловым холмам в Шанклин, где на приколе стоял мой гидроплан. Мне предстоял полет над Большой землей, который, как вы, наверное, припоминаете, закончился очень быстро в результате смертельного пике чайки-самоубийцы. Я вел машину по узкой проселочной дороге, размышляя о том, что услышал от отца. Интересно, думал я, а как же все-таки будет выглядеть Эра Тьмы?

Однако все размышления о возможном приходе Эры Тьмы - в метафорическом, так сказать, смысле - оказались вовсе не актуальными. Эры Тьмы можно было пока не опасаться, поскольку Черный ужас обрушился на нас раньше. На землю опустилась тьма. Тьма в буквальном смысле. Тьма полная и абсолютно непроглядная.

– Повторите, мистер Мэйсен. Мне послышалось, что вы употребили слово “триффиды”. Возможно, я ослышался? Прием… Что-то ударило над моей головой в закрытое окно.

– Нет, вы не ослышались. И пока мне не докажут обратное, я не перестану утверждать, что на остров напали триффиды.

Глава 3
ГЛАЗ УРАГАНА

Более двадцати лет назад мой отец Билл Мэйсен, коротая бесконечно долгую снежную зиму, составил очень личную летопись своих мытарств после дня Великого Ослепления и появления триффидов. Теперь его труд стал настольной книгой не только для колонистов острова Уайт, но и для тех, кто предпочел поселиться на островах Чэннел. Отпечатанную на мимеографе книгу в ярко– оранжевой бумажной обложке все узнавали с первого взгляда. Наряду с принадлежащей перу Элспет Кэри “Истории колонии” и кинохроникой Матта и Гвинн Ллойд, запечатлевших на пленке повседневную жизнь колонистов, книга отца является великолепным отчетом о событиях, которые привели нас на остров. Мы относительно спокойно существовали в своей крепости, когда весь остальной мир страдал под пятой триффидов, первоначально объявленных “чудесным видом способной к хождению флоры” и ставших через несколько лет нашей судьбой, нашим роком, грозящим гибелью роду человеческому. Само собой разумеется, что я еще мальчишкой прочитал творение отца, с превеликим изумлением обнаружив, что мой веселый оптимист и иногда чересчур занятый папа – не только “папа”, но и тот самый знаменитый на всю колонию Билл Мэйсен. Мне никогда и в голову не приходило, что я когда-нибудь засяду писать что– то отдаленно напоминающее его книгу. До сих пор мне приходилось составлять лишь сводки погоды, записывать скорость ветра и проводить штурманские вычисления. Делал я это, как правило, на обороте конверта или на бумажных пакетах для сандвичей, украшенных не слишком живописными отпечатками замасленных пальцев. И вот сейчас я сижу за столом, передо мной – стопка белой бумаги. Я задумчиво постукиваю карандашом по зубам, размышляя о том, как, дьявол их побери, связно изложить все те странные – а порой и кошмарные – приключения, которые мне пришлось пережить после того рокового двадцать восьмого мая Тридцатого года от Гибели цивилизации. Это был день, когда я проснулся во тьме. День, когда триффиды снова вторглись на наш безопасный прежде остров. Некоторые считают, что второе пришествие триффидов не случайно совпало с тем временем, когда ночь отказалась уступить место дню. Одни видят в этом руку Дьявола, другие, напротив, – промысл Творца, воздающего людям за их грехи. Я, увы, не в силах пролить свет – прошу прощения за неумышленный каламбур – на эту темную историю. Тем не менее в моей памяти крепко засел один пассаж книги отца, в котором он пытается осмыслить тот факт, что люди ослепли именно тогда, когда бесчисленные орды триффидов вырвались на волю из садов и с ферм. “Совпадения, конечно, происходят постоянно, – писал он, – но люди их просто не всегда замечают…” Словом, совпадение ли это или промысл Божий, я не знаю, а знаю только, что пытаюсь что-то сочинить, оказавшись совсем не в том мире, в котором вырос и к которому привык. За стенами завывает ледяной ветер. Крики чаек, похожие на вопли баньши, то и дело напоминают мне о том, что я, несмотря на отсутствие литературного дара, обязан написать эту книгу. Я старательно запишу все, что со мной случилось. И начну самого начала… Детство мое было безоблачным. Я рос среди пологих меловых холмов и зеленых полей острова Уайт. Это небольшое пятнышко плодородной земли стало островом каких-то шесть тысяч лет назад, когда уровень моря поднялся и вода затопила долину, ныне известную как пролив Те-Солент. Со времени своего возникновения остров был убежищем для доисторических охотников и собирателей, римских крестьян, именовавших его Вектис, беглецов саксов. При королеве Виктории Уайт стал излюбленным курортом многих аристократов, включая лорда Теннисона, с присущим великому поэту пафосом заявившего: “…а воздух меловых холмов там стоит больше, чем шесть пенсов пинта!” И вот в наше время остров Уайт стал убежищем для тех, кто смог бежать с Британских островов или Большой земли, как стали называть их сейчас. Я немало удивлен, что запомнил кое-что из уроков истории, которые давным-давно давал мне мистер Пинз-Уилкс. Бедный мистер Пинз-Уилкс делал все, чтобы вложить в меня хотя бы минимум гуманитарных знаний. Думаю, мой старый учитель, уже вкушающий заслуженный покой на небесах, был бы изумлен моими познаниями не меньше, чем его нерадивый ученик. Помню, как он много-много раз возводил в отчаянии к небу свои невидящие глаза, ибо, как это ни печально, моя память удерживала исторические факты столь же надежно, как решето – воду. Наша семья, состоявшая из меня, папы, мамы и двух малолетних сестриц, занимала большой дом в самом сердце острова Уайт в поселении Арреттон, насчитывающем сорок пять жителей. Став немного старше, я частенько отправлялся в пестревшие маком поля с целью лучше узнать округу и разыскать наконец Мантун. Мантуном я назвал рожденный моим воображением давно исчезнувший сказочный город, и эта детская фантазия ставила в тупик моих родителей. В то время, когда дождь или болезнь удерживали меня дома, я брал в свою пухлую ручонку карандаш и рисовал скопления высоких домов, весьма похожих на бамбуковое удилище – такими тонкими и длинными они у меня получались. Когда родители спрашивали, что нарисовал их сынок, я с гордостью отвечал.