Перу преподобного Нестора Летописца принадлежит замечательное литературное произведение - "Житие преподобнаго отьца нашего Феодосия, игумена Печерьскаго" . Древнейший список этого сочинения относится к рубежу XII-XIII вв. и содержится в Успенском сборнике. Относительно времени создания "Жития" ведутся споры: одни исследователи полагают, что оно было написано спустя несколько лет после смерти Феодосия (1074) и связывают работу над "Житием" с началом его местного монастырского почитания и до перенесения его мощей в печерскую церковь Успения пресв. Богородицы в 1091 г., другие приурочивают написание "Жития" ко времени общерусской канонизации знаменитого игумена в 1108 г. Кроме того, сам Нестор в предисловии к своему труду указывает, что осуществил его после создания "Чтения о Борисе и Глебе".

Нестор пришел в монастырь, когда Феодосия уже не было среди живых, но зато живо было устное предание о нем. Оно и послужило "списателю" основным источником при работе над "Житием". Он также использовал рассказы печерского келаря Феодора, который хорошо знал мать подвижника и многое узнал от нее о доиноческих годах жизни подвижника. Наряду с этим Нестор пользовался богатейшим наследием восточно-христианской агиографии, известной ему по уже имевшимся славяно-русским переводам. Последняя служила ему не только идейно-содержательным и композиционно-стилистическим примером для литературного подражания, но и сокровищницей, из которой он черпал отдельные образы и выражения. Исследователи выявили значительный комплекс литературных источников Нестора, - это, прежде всего, "Жития" палестинских (Евфимия Великого, Саввы Освященного, Феодосия Киновиарха, Иоанна Молчальника) и собственно греко-византийских святых (Антония Великого, Иоанна Златоуста, Феодора Эдесского, Феодора Студита), подвизавшихся в IV-VI вв. Из некоторых переводных агиографических сочинений Нестор заимствовал даже значительные текстовые фрагменты ("Жития" преподобных Саввы, Евфимия и Антония), восполняя таким образом биографические пробелы в устном предании о Феодосии Печерском.

Структурно труд Нестора представляет собой классическое, "правильное" житие: в нем есть вступление, основная часть и заключение. Вступление безукоризненно следует литературной традиции. В нем выражены благодарность Богу и самоуничижение: "Благодарю тя, Владыко мой, Господи Иисусе Христе, яко съподобил мя ecи недостойнаго съповедателя быти святыим Твоим въгодьником, се бо испьрва писавъшю ми о житии и о погублении и о чюдесьх святою и блаженою страстотрьпьцю Бориса и Глеба, понудих ся и на другое исповедание приити, еже выше моея силы, ему же не бех достоин - груб сы и неразумичьн". В нем есть изъяснение целей, ради которых автор взялся за перо. Во-первых, он решал учительно-религиозную задачу: "Да и по нас сущие чьрноризьци, приимьше писание, и почитающе, и тако видяще мужа доблесть, въсхвалять Бога, и, въгодника Его прославляюще, на прочия подвиги укрепляються". Во-вторых, Нестор руководствовался национально-патриотическими интересами, ибо "Житие Феодосия Печерского" является свидетельством перед всем миром, "яко и в стране сей таков мужь явися и угодьник Божий", что ставило Русь в равное положение с другими христианскими государствами. Вступление содержит просительное обращение автора к читателям: "Молю же вы, о возлюблении, да не зазьрите пакы грубости моей, съдержим бо сый любъвию еже к преподобьнууму, сего ради окусихъся съписати вься си яже о святем". Наконец во вступлении имеется предначинательная молитва автора: "Владыко мой, Господи Вьседрьжителю, благым подателю, Отче Господа нашего Исус Христа, прииди на помощь мне и просвети сьрдце мое на разумение заповедий Твоих и отвьрзи устьне мои на исповедание чюдес Твоих и на похваление святааго въгодника Твоего, да прославиться имя Твое, яко Ты ecи помощьннк всем уповающим на Тя въ векы. Аминь".

Основное повествование "Жития" двучастно: в первой части весьма подробно рассказано о жизни отрока Феодосия до его прихода в пещеру к святому Антонию, во второй - о его иноческих деяниях. Повествуя о юности своего героя, Нестор смело вышел за рамки агиографической традиции и остался в этом оригинален, поскольку у него так и не нашлось подражателей среди последующих русских агиографов. Сочинение Нестора единственное, которое содержит столь фактологически богатую биографию подвижника применительно к ранним годам его жизни и при этом лишенную малейших элементов легендарности. Главной темой рассказа о юности Феодосия является его борьба за собственное духовное призвание. Все приводимые Нестором факты как бы подчеркивают мысль о божественном предопределении подвижничества Феодосия. Сын в общем благочестивых родителей, Феодосий уже в раннем возрасте почувствовал влечение к подвижничеству и отличался необычным поведением: "хожаше по вся дьни в цьркъвь божию, послушая божествьных книг съ въниманиемь. Еще же и к детьмъ играющим не приближашеся, яко же обычай есть уным, нъ и гнушашеся играм их", вопреки уговорам родителей предпочел вместо нарядной носить "худую" одежду и в заплатах, так как "изволи быти яко един от убогых", кроме того, "дати ся веля на учение божьствьнных книг единому от учитель... и вскоре извыче вся грамматикия", вызвав общее удивление своей "премудростью и разумом". Впоследствии, уже будучи игуменом, Феодосий сохранил любовь к книгам: Нестор свидетельствует, что в его келье денно и нощно писал книги некий инок Иларион, что и сам он смиренно занимался прядением ниток для переплетов, помогая книжному мастеру Никону. Размышляя об этом, Г. П. Федотов поставил Нестору в заслугу то именно, что он утвердил в русской агиографии мотив книголюбия подвижника и любовь к духовному просвещению и тем самым пресек "с самого начала на Руси соблазн аскетического отвержения культуры". В течение всей жизни Феодосий сохранял и тяготение к чрезвычайно скромным одеяниям, а также к трудничеству, являя этим свое смирение.

С идеальным по-христиански образом подвижника контрастирует образ его матери. Он передает прямо противоположную идею - идею земного, материального начала. Последняя подчеркнута Нестором портретной характеристикой: мать Феодосия была "телъмь крепъка и сильна, якоже мужь; аще бо кто не видевъ еа ти слышааше ю беседующу, то начьняше мьнети мужа ю суща". Вместе с тем, она преисполнена любви к своему сыну, но любовь ее по-человечески страстна и слепа, эгоистична и требовательна. Поэтому она не понимает и не принимает его духовных устремлений. Отсюда и возникает первый зафиксированный русской литературой конфликт "отцов и детей". Нестор свидетельствует о длившемся несколько лет противоборстве Феодосия с матерью и в связи с этим рассказывает о нескольких эпизодах.

Когда семья Феодосия после смерти отца переехала из Василева под Киевом в Курск, "божьствьный уноша", непрестанно помышляя о том, "како и кымь образом спастися", возжаждал побывать в святых местах, "иде же Господь нашь Иисусъ Христосъ плътию походи". А было ему тогда 13 лет. И вот однажды в Курске появились "страньници", направлявшиеся в Палестину, их Феодосий и упросил, чтобы взяли его с собой. Никому не говоря ни слова, ночью, юный подвижник "тай изиде из дому своего", не взяв с собой ничего, кроме одежды, "въ ней же хожаше, и та бе худа". Но "благый Богъ не попусти ему отъити отъ страны сея, его же и щрева матерьня и пастуха быти въ стране сей". Спустя три дня его мать, узнав, что он ушел со странниками, пустилась за ним в погоню. Когда она догнала Феодосия, то "от ярости же и гнева многа" схватила его "за власы, и повеьже и на земли, и своима ногама пъхашети и", а затем "много коривъши" странников, вернула его домой, "яко некоего зълодея ведуще съвязана". Но и дома, "гневом одержима", она продолжала жестоко бить его, "дондеже изнеможе". После этого она связала Феодосия и оставила его в запертой горнице. "Божьствьный же уноша вься си съ радостию приимаше и, Бога моля, благодаряше о всьхъ сихъ". Через два дня мать выпустила сына на волю и накормила его, но поскольку была все еще "гневом одержима", то "възложи на нозе его железа", "блюдущи, да не пакы отъбежить отъ нея". По прошествии многих дней она "пакы умилосрьдишися на нь" и начала "съ мольбою увещавати и, да не отъбежить отъ нея, любляше бо его паче инех и того ради не терпяше без него быти" и, получив таким образом обещание, сняла с сына железную цепь. Однако Феодосий не изменил своей жизни. Он продолжал ходить в церковь каждый день и, более того, начал "пещи проскуры и продаяти, и еже аще прибудяше ему къ цене, то дадяше нищимъ, ценою же пакы купяше жито и, своима рукама измълъ, пакы проскуры творяше". И так продолжалось 12 лет, несмотря на укоры и насмешки его сверстников. В конце концов мать подвижника не выдержала этого и стала "съ любъвию" его просить: "Молю ти ся, чадо, останися таковааго дела, хулу бо наносиши на родъ свой, и не трьплю бо слышати отъ вьсехъ укаряему ти сущю о таковемь деле, и несть бо ти лепо, отроку сущу, таковаго дела делати". Но Феодосий отказал своей матери, сославшись на пример смирения, данный самим Спасителем, и оправдывая свое занятие не столько любовью к богослужению, сколько любовью к телу Христову: "Лепо есть мне радоватися, яко съдельника мя сподоби Господь плъти Своей быти". Мать было успокоилась, но спустя год вновь начала "бранити ему - овогда ласкою, овогда же грозою, другоицы же биющи и, да ся останет таковаго дела". После этого Феодосий предпринял вторую попытку уйти из дома, какое-то время он жил в другом городе у какого-то священника, продолжая делать "по обычаю дело свое", но вновь был найден матерью и возвращен с побоями назад. На сей раз свои подвиги смирения и трудничества Феодосий решил усугубить подвигом сурового аскетического умерщвления плоти. Он "шедъ къ единому от кузньць, повеле ему железо съчепито, иже и възьмъ и препоясася имь въ чресла своя, и тако хожаше. Железу же узъку сущю и грызущюся въ тело его, онъ же пребываше, яко ничьсо же скьрбьна от него приемля телу своему". Однако это не долго скрывалось. По случаю какого-то праздника "властелин" Курска устраивал пир, на котором дети всех именитых граждан должны были прислуживать гостям. Соответственно, и Феодосию надлежало там быть. Мать приказала ему переодеться "въ одежу чисту", и он, "простъ же сы умъмъ", стал переодеваться прямо при ней. Разумеется, все было обнаружено. Мать "раждьгъшися гневъмь" на своего сына, "съ яростию въставъши и растьрзавъши сорочицю на немь, биющи же и, отъя железо от чреслъ его. Божий же отрокъ, яко ничьсо же зъла приятъ от нея, обълкъся и, шедъ, служаше предъ възлежащими съ вьсякою тихостию".

Прошло еще какое-то время. И вот однажды, будучи на богослужении, Феодосий обратил внимание на слова Евангелия: "Аще кто не оставить отьца или матере и въследъ мене не идеть, то несть мене достоинъ". Они так поразили его, что он твердо решил принять иноческий постриг "и утаитися матере своея". Вскоре подвернулся удобный слчайя: мать Феодосия уехала на несколько дней на село. Тогда "блаженый" "и изиде отай изъ дому", взяв с собой только немного хлеба "немощи деля телесныя". Он отправился в Киев, следуя за купцами "не являяся имъ", и так за три недели достиг своей цели. В Киеве он обошел все монастыри. Однако нигде его не приняли, "видевъше отрока простость и ризами же худами облечена", а более всего по промыслу Божию. Во время своего обхода Феодосий услышал "о блаженемь Антонии", который живет за городом в пещере и отправился к нему. Антоний поначалу отговаривал Феодосия, видя его молодость и боясь, что он не выдержит суровой жизни в тесной пещере, но Феодосий уговорил его. По повелению Антония великий Никон, священник и искусный черноризец, постриг Феодосия "и облече и въ мьнишскую одежю". Исследователи полагают, что это произошло в 1032 году. Вскоре новопостриженный инок удивил и Антония и Никона своим подвижничеством. Однако этим его борьба с матерью не закончилась.

Четыре года мать пыталась найти своего сына, "плакаашеся по немь люте, биющи въ пьрси своя яко и по мрьтвемь". Случайно она узнала, что его видели в Киеве, когда он искал пристанище в монастыре, и сразу же отправилась в путь: "нимало же помьдьливъши, ни длъготы же пути убоявъшися въ прежереченый градъ иде на възискание сына свего". Обойдя все киевские монастыри, она наконец узнала, что сын ее находится в пещере у "преподобнааго Антония". Она к пещере, "лестью", то есть хитростью вызвала старца и после долгой беседы с ним "последи же обави вину, ея же ради прииде". "Молю ти ся, - сказала она, - отьче, повежь ми, аще сде есть сынъ мой. Много же си жалю его ради, не ведущи, аще убо живъ есть". По простоте ума и не подозревая хитрости, Антоний подтвердил подозрения матери. Тогда она изъявила желание увидеть сына, после чего обещала уйти "въ градъ свой". Антоний предложил ей вновь вернуться к пещере на "утрей дьнь", пообещав уговорить Феодосия выйти. Но как он ни старался, подвижник не захотел нарушить свой обет отречения от мира и выйти к матери. На другой день последняя уже не со смирением, а с угрозой стала требовать, чтобы Антоний показал ей сына: "Изведи ми, старьче, сына моего, да си его вижю! И не трьплю бо жива быти, аще не вижю его! Яви ми сына моего, да не зъле умру, се бо сама ся погублю предъ двьрьми печеры сея, аще ми не покажеши его!" В скорби спустился Антоний в пещеру к Феодосию, и на этот раз подвижник, "не хотя ослушатися старьца", вышел к матери. Мать едва узнала своего сына, - так сильно он изменился "от многааго его труда и въздрьжания, и охопивъшися емь плакашеся горко". Чуть успокоившись, она взмолилась: "Поиде, чадо, въ домъ свой! И еже ти на потребе и на спасение души, да делаеши в дому си по воли своей, тъкмо да не отълучайся мене! И егда ти умьру, ты же погребеши тело мое, ти тъгда възвратишися въ пещеру сию, якоже хощеши. Не трьплю бо жива быти не видящи тебе". Но Феодосий выразил твердый отказ, лишь посоветовав ей, коль скоро она хочет с ним видеться, принять постриг в одном из киевских женских монастырей. Несколько дней он уговаривал свою мать, поучал ее и молился о ее спасении "и обращении сьрьдьца ея на послушание". Наконец Бог услышал его молитвы, и мать сдалась. После наставлений преподобного Антония она ушла в женский монастырь, "именуемь святааго Николы". Здесь она "въ добре исповедании" прожила много лет и "съ миром успе".

Второй раздел основной части "Жития Феодосия", значительно более объемный, посвящен собственно монашеским трудам подвижника. Повествовательная структура этой части представаляет собой сцепление отдельных рассказов об отдельных эпизодах из жизни Феодосия и некоторых знаменитых печерских насельников, а также из истории монастыря.

Прежде всего, Нестор описывает аскетические упражнения святого, связанные, вероятно, с умерщвлением плоти. Так, Феодосий имел обыкновение отдавать свое тело на съедение оводам и комарам, а сам тем временем терпеливо занимался рукоделием и пел псалмы (подобный подвиг совершал некогда Макарий Александрийский, о котором расказывалось в Египетском патерике). По свидетельству агиографа, Феодосий непрерывно носил под верхней одеждой власяницу; никогда не спал "на ребрах", лежа, но только сидя на стуле; никогда не возливал "воду на тело", то есть не мылся; питался исключительно сухим хлебом и вареными овощами без масла, но при этом на общей трапезе всегда пребывал с веселым лицом. Нестор утверждает потаенный характер аскезы подвижника, намеренно скрытый от братии монастыря. Например, проводя ночи в молитвенных бдениях, Феодосий всякий раз замолкал и притворялся спящим, когда слышал приближение кого-нибудь из иноков к его келии.

В "Житии" неоднократно говорится о молитвенных трудах Феодосия. Он молился обычно с плачем, "часто к земле колена преклоняя", и чаще всего предметом его молитв было спасение вверенного ему "стада". В дни великого поста подвижник всегда удалялся от братии в пещеру для полного уединения. Его молитвенные подвиги были сопряжены также и с преодолением бесовских "страхований". Согласно Нестору, молитвой и твердостью духа Феодосий достиг полного бесстрашия перед темными силами; более того, с его помощью другие насельники монастыря избавлялись от ночных наваждений. "Яко храбръ воинъ и сильнъ", святой побеждал "злые духи, пакоствующиа в области его".

Немало сил положил Феодосий на организацию жизни иноков в ограде монастыря. Так, он построил для братии келии поверх земли, а пещеры оставил лишь для немногих затворников; он заимствовал из Константинополя Студийский устав и ввел его в монастырский богослужебный и дисциплинарный обиходы, устранив таким образом киновийный, или особножительный, порядок жизни в монастыре; наконец, по его инициативе была заложена большая каменная церковь Успения пресвятой Богородицы.

Рассказывая об иноческих трудах Феодосия, Нестор постоянно подчеркивает его нравственные добродетели: "смиренный смысл и послушание", "смирение и кротость". Даже став игуменом, подвижник не изменил своего нрава: "не бо николи же бе напраси, ни гневлив, ни яр очима, но милосерд и тих". Святой оставался мягким даже по отношению к нарушителям монастырских правил, он не наказаниями, а "притчами" стремился вразумить таких нарушителей и привести их к раскаянию.

В своей заботе о монастыре Феодосий творит чудеса. Но все они лишены религиозной мистики, они связаны обычно с пополнением монастырских припасов и, будучи по цели хозяйственными, по сути имеют характер естественной закономерности. Так, недостающие хлеб и вино вдруг появляются в монастыре благодаря какому-нибудь благодетелю, и именно в тот момент, когда эконом уже отчаялся найти какой-либо выход из трудного положения.

Нестор показывает в "Житии", что Печерский монастырь существовал исключительно милостыней мира. При этом, однако, стараниями Феодосия жизнь монастыря, в свою очередь, была ориентирована на общественное служение, на дела милосердия. Так, святой игумен построил близ монастыря богадельню и на ее содержание отпускал десятину от всех монастырских доходов; каждую субботу он посылал в город воз хлеба для заключенных в тюрьмах. Кроме того, подвижник был духовником многих мирян - князей и бояр, и таким образом оказывал очень сильное нравственное воздействие на жизнь светского общества современной ему Руси. В этой роли Феодосий выступал и как заступник за обиженных, и как непримиримый обличитель общественных пороков.

Приведу несколько примеров, иллюстрирующих содержание "Жития" в части, посвященной иноческим трудам Феодосия.

Характеризуя исключительные смирение и незлобивость святого, Нестор рассказывает о таком эпизоде. Как-то игумен оказался в гостях у князя Изяслава, когда последний находился довольно далеко от Печерского монастыря. Когда наступило время расставания, князь приказал "нощьнааго ради несъпания" отвезти Феодосия в монастырь "на возе". Возница, увидев ветхую одежду своего пассажира, решил, что он простой монах, "един отъ убогыхъ", и обратился к нему с язвительной речью: "Черноризьче, Се бо ты по вься дьни порозденъ еси, азъ же труден сый. Се не могу на кони ехати, но сицеве сотвориве: да азъ ти лягу на возе, ты же могый на кони ехати". Феодосий, услышав это, послушно слез с телеги и сел на коня, а возница улегся спать. Всю ночь они так и ехали. Когда Феодосия одолевала дремота, он шел рядом с конем. Наступил рассвет, и навстречу им все чаще начали попадаться проезжие бояре, направлявшиеся к князю. Они почтительно приветствовали Феодосия. Дабы не смущать возницу, подвижник предложил ему поменяться местами, и постепенно того охватывает тревога: видя уважение, с каким встречали его пассажира проезжие, он понимает как грубо обошелся с ним. Наконец они подъехали к монастырю. У врат иноки приветствовали своего игумена земным поклоном. Возницу охватывает ужас. Но Феодосий радушно приказал накормить его и, щедро одарив, отпустил с миром. Бесспорен нравоучительный смысл этого рассказа. Однако его живые детали настолько естественны и достоверны, что кажется, будто задача сюжета состоит не столько в прославлении добродетельности Феодосия, сколько в изображении постепенного прозрения незадачливого возницы, так что назидательная история в наглядную бытовую сценку. Подобных эпизодов в "Житии" немало. Все они придают повествованию сюжетную занимательность и художественную убедительность.

Замечателен также рассказ об общественном столкновении преподобного Феодосия с великим князем Святославом. Сыновья Ярослава Мудрого, Святослав и Всеволод изгоняют с Киевского великокняжеского стола своего старшего брата Изяслава, тем самым нарушив заветы своего отца. Овладев Киевом (1073 г.), они приглашают Феодосия Печерского к себе на обед. Однако последний, "разумевъ, еже неправедно суще изгнание еже о христолюбци, глаголет посланому, яко не имам ити на трапезу Вельзавелину и причаститися брашна того, исполнь суща крови и убийства". С этого времени Феодосий начинает обличать Святослава за то, что он, став великим князем, "неправедно сотворивша и не по закону седша на столе том и яко отца си и брата старейшаго прогневавша". В таком духе игумен посылает князю "епистолии", неустанно и неотступно обличая его. Нестор вспоминает в частности об одной. В ней Феодосий писал так: "Глас крови брата твоего вопи-еть на тя к Богу, яко Авелева на Каина!" и при этом вспоминал других "древних гонителей", "убойников" и "братоненавидников". Послание это так сильно разгневало князя, что он "яко лев рикнув на праведнааго и удари тою ("епистолией") о землю". Тогда же распространился слух, будто бы "блаженый" осужден князем "на поточение". Близкие - и монахи, и бояре - пытались уговорить Феодосия, чтобы он больше не обличал князя. Но подвижник изъявил готовность даже к смерти и потому продолжал укорять Святослава "о братоненавидении". Тем не менее, постепенно острота конфликта сглаживается: Феодосий перестает обличать князя, а последний, чувствуя правоту этих обличений, стремится к примирению с игуменом: с его благсловения он приезжает в монастырь и игумен поясняет ему мотивы своего поведения: "Что бо, благый владыко, успеет гнев наш еже на державу твою. Но се нам подобает обличити и глаголати вам еже на спасение души. И вам лепо есть посолушати того!". Далее Феодосий поучает князя о любви к брату, пытаясь склонить его к примирению. После этого отношения между Святославом и игуменом возобновились. Однако князь все еще не хотел последовать наставлениям святого старца: "тольми бо бе и враг радегл гневом на брата своего, яко ни слухом хотяше, того слышати. Феодосий же "по вся дьни и нощи моля Бога о христолюбци Изяславе и еще же в ектении веля того поминати, яко стольному тому князю и старейшу всехъ. Сего же (Святослава), якоже рече чрез закон седшу на столе томь, не веляше поминати в своем монастыри". И лишь спустя еще какое-то время игумен, "едва умолен быв от братии", согласился поминать Святослава, но все же на втором месте после Изяслава. Рассказ этот по существу раскрывает характер отношений между Церковью и Государством в домонгольской Руси. Из него видно, что авторитетный служитель Божий не считает мирских и политических дел неподсудными своему духовному суду, однако в отношении участников этих дел он не выступает, как власть имущий; напротив, он выступает, как воплощение кроткой силы Христовой, подчиняя в конце концов закон земной правды закону божественной любви.

Последняя часть "Жития" посвящена подробному рассказу о смерти преподобного Феодосия Печерского, последовавшей 3 мая 1074 г. Незадолго до кончины игумен явил чудо прозорливости, предсказав ее день и час: "в суботу, по възитии солнца, душа моя отлучится от телесе моего". Перед смертью святой в последний раз обратился к братии с поучением, простился со всеми и назначил своим преемником Стефана. На рассвете он остался один в келии. Лишь келейник тайно наблюдал за ним сквозь приоткрытую дверь. Предсмертная молитва его была о своей душе и о монастыре, видимо в откровении ему была предуказана судьбы обители, ибо он со словами радости предал свою душу Богу: "Благословен Бог, аще тако есть! Уже не боюся, нъ паче радуяся отхожю света сего". Смерть подвижника была ознаменована чудесным видением. Великий князь Святослав находился тогда вдалеке от монастыря "и се виде столп огнен до небесе сущь над монастыремь темь. Сего же никто же не виде, но токмо князь един". Святославом это видение было воспринято как знамение: "Се яко же мьню, дьньсь блаженый Феодосий умре".

В небольшом заключении Нестор сообщает о жизни монастыря после смерти Феодосия, отмечая его процветание. Здесь же он оставляет и автобиографические сведения: сообщает о своем приходе в монастырь, о пострижении, о посвящении в дьякона и, наконец, о своей работе по составлению "Жития".

Итак, "Житие преподобного Феодосия Печерского" является замечательным па-мятником литературы, для него характерны большая живость повествования, правдоподобное изображение монастырского быта, яркие зарисовки житейских ситуаций. При этом весьма нетрадиционен образ матери подвижника - женщины благочестивой, но вместе с тем властной, суровой, противящейся желанию сына посвятить себя Богу. Неоднозначен и характер самого Феодосия: будучи лично идеально смиренным, он однако решительно выступает против князя, когда тот нарушает общественные законы. Исследователи обнаружили в "Житии", наряду с текстуальными заимствованиями, немало сюжетных мотивов, заимствованных Нестором из памятников переводной агиографии. Однако, несомненно, можно говорить лишь о сходстве ситуаций, обусловленных типологическим единством подвижничества во Христе, явленного Феодосием: повествование же Нестора отнюдь не является простым набором традиционных агиографических штампов, - умело строя диалог, широко используя бытовые подробности и детали, прибегая к различным стилистическим средствам, он достигает большой сюжетной занимательности и художественной выразительности. Кроме того, Нестор, богато уснащает свой текст библейскими цитатами, молитвословными текстами и собственными назидательными размышлениями, что придает его сочинению богословскую глубину и силу христианской мысли. Это и обусловило огромную популярность "Жития". Оно бытовало как в отдельных сборниках, так и в составе Киево-Печерского патерика. И целый ряд северно-русских агиографов в своей работе использовали мотивы, образы и пассажи "Жития".

Литература:

Житие Феодосия Печерского // ПЛДР. XI-начало XII в. М., 1978. С. 304-391.
Приселков М. Д. Нестор-летописец: Опыт историко-литературной характеристики. Пб., 1923.

«ЖИТИЕ ФЕОДОСИЯ ПЕЧЕРСКОГО (ПРОБЛЕМА НОРМЫ) ...»

-- [ Страница 1 ] --

Государственное образовательное учреждение

высшего профессионального образования

МОСКОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ОБЛАСТНОЙ УНИВЕРСИТЕТ

На правах рукописи

АНИСИМОВА ДАРЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА

ЖИТИЕ ФЕОДОСИЯ ПЕЧЕРСКОГО (ПРОБЛЕМА НОРМЫ)

Специальность 10.02.01 – русский язык

ДИССЕРТАЦИЯ

на соискание ученой степени

кандидата филологических наук

Научный руководитель :

Копосов Лев Феодосьевич, доктор филологических наук, профессор Москва – 2015 Содержание Введение………………………...…………………………….........…………......4

1. Изучение древнерусского языка в нормативном аспекте

1.1. Проблема русского литературного языка донационального периода…....14

1.2. Понятие о норме литературного языка……..………………..………....…...29

1.3. Понятие строгой и сниженной нормы церковнославянского языка……....43

1.4. Критерии фонетической нормы………………..…………………………….46

1.5. Критерии грамматической нормы……………………………………………61

1.6. Житие как жанр древнерусской литературы……………………………….64

1.7. Выводы…………………………………………………………………………74

2. Анализ фонетико-графического строя Жития Феодосия Печерского

2.1. Слова с рефлексами праславянских дифтонгических сочетаний *or, *ol, *er, *el в окружении согласных………………..…………………………………….76

2.2. Слова с рефлексами праславянских дифтонгических сочетаний гласных с плавными перед согласными в начале слова …………..………...…………………105

2.3. Слова с рефлексами праславянских дифтонгических сочетаний *ъr, *ъl, *ьr в окружении согласных………………………………………………………….109

2.4. Слова с рефлексами праславянского сочетания *dj …….....……………..128

2.5. Слова с рефлексами праславянских сочетаний *tj и *kt, *gt с гласным переднего ряда………………………………………………………………………...134

2.6. Специфические особенности оформления начала слова…………………..143

2.7. Выводы……………...………………………………………………………...149

3. Особенности грамматического строя Жития Феодосия Печерского

3.1. Использование форм двойственного числа……….……………….….……152

3.2. Система форм прошедшего времени глагола…….....…...…………………161

3.3. Использование временных конструкций……………..….………..………..177

3.4. Использование целевых конструкций………………………………………200

3.5. Использование императивных конструкций…………………….…………214

3.6. Использование условных конструкций……………………………………..229

3.7. Выводы……………………………………………..……………..……...…...243 Заключение………….……………………...…………………………..……...…246 Список использованной литературы…………...…………………….……………...249 Приложение 1……………………………………………………………………..271 Введение

Работа посвящена анализу особенностей языковой нормы литературного языка донационального периода, реализуемой в тексте памятника древнерусской письменности – Жития Феодосия Печерского.

Теоретической базой исследования послужили работы современных лингвистов, выполненные в русле нормативного направления истории русского литературного языка как лингвистической дисциплины. В своей работе мы исходим из общего положения о том, что норма литературного языка Древней Руси отражена в текстах донационального периода и определяется возможностью выбора автором тех или иных языковых элементов.

Актуальность исследования заключается в высокой значимости памятников книжно-славянской письменности Древней Руси для изучения истории русского литературного языка.

Если языковые данные богослужебных текстов, в частности евангелий и служебных миней, активно изучались как основателями отечественной исторической лингвистики, так и последующими поколениями учных1, то памятники других жанров, в первую очередь, агиографические и религиознодидактические, до последнего времени подвергались научному рассмотрению в меньшей степени. При этом в памятниках небогослужебного характера, «более разнообразных по составу и содержанию и менее скованных неизменным следованием письменной традиции»2, находит особенно яркое отражение процесс развития церковнославянского языка и сложного взаимодействия в нм славянокнижных и узуально-речевых элементов. Таким образом, именно этот языковой материал является наиболее ценным источником для изучения живых языковых процессов средневековой Руси, с одной стороны, и процесса формирования литературно-письменной нормы – с другой.

См. работы А.Х. Востокова, И.И. Срезневского, А.И. Соболевского, А.А. Шахматова, С.П. Обнорского, Н.Н. Дурново, И.В. Ягича, а также П.С. Кузнецова, Г.А. Хабургаева, В.М. Маркова, В.В. Колесова, Б.А. Успенского, В.А. Баранова, В.М. Живова, В.Б. Крысько и др.

Жолобов О.Ф. Древнеславянские списки Паренесиса Ефрема Сирина: новые данные и новые аспекты исследования // Письменность, литература и фольклор славянских народов XIV Международный съезд славистов. – Охрид, 10 – 16 сентября 2008 г. – Доклады российской делегации. – М., 2008. – С. 51 Житие Феодосия Печерского, созданное в переломный момент развития системы древнерусского языка и формирования литературного языка донационального периода, в лингвистическом отношении представляет собой оригинальный синтез архаичных, южнославянских с генетической точки зрения черт и восточнославянских по происхождению элементов живой народной речи.

Анализ взаимодействия и конкуренции архаичных элементов книжно-письменной системы и явлений древнерусской народно-разговорной стихии в конкретной рукописи XII в. имеет значение для изучения истории древнерусского литературного языка в целом.

Материалом исследования является текст оригинального памятника древнерусской агиографии Жития Феодосия Печерского (далее Житие) по древнейшему из дошедших до нас списку XII в. в составе Успенского сборника1.

Текст цитируется по изданию: Житие преподобного отца нашего Феодосия игумена Печерского, по сп.: ГИМ, Синодальное собрание, 1063/4 (Успенский сборник) л.л. 26а – 67в. // Успенский сборник XII – XIII вв. / Под ред. С.И.

Коткова. – М.: Наука, 1971.

Объм Жития в рукописи Усп. сб. составляет 41 лист (26а – 67в в современной пагинации). Между 33 и 34 листами пропущен один лист. Текст написан уставом. Работа над написанием Усп. сб. выполнена двумя последовательно сменившимися писцами. Смена почерка происходит в середине Жития (середина столбца "г" сорок шестого листа)2.

Житие создано в конце XI – начале XII вв.3 Автором его, как следует из текста, является инок Киево-Печерского монастыря Нестор. Нестор пришел в монастырь уже после смерти Феодосия, основным источником при работе над Житием послужило устное предание о подвижнике. Нестором также были использованы Успенский сборник – рукописный памятник древнерусской письменности конца XII – начала XIII вв., обнаруженный в середине XIX в. в книгохранилище Успенского собора Московского Кремля. В настоящее время памятник хранится в ГИМ, Усп. № 4 перг.

Успенский сборник XII – XIII вв. / Под ред. С.И. Коткова. – М.: Наука, 1971. – С. 3 – 24.

Вопрос о времени создания Жития в науке решн неоднозначно: одни исследователи (А.А. Шахматов и др.) полагают, что Житие было написано спустя несколько лет после смерти Феодосия (1074 г.) – в период начала его местного монастырского почитания – и до перенесения мощей Феодосия в печерскую церковь Успения пресв. Богородицы в 1091 г., другие приурочивают написание Жития ко времени общерусской канонизации знаменитого игумена в 1108 г.

(С.А.Бугославский, А.Г. Кузьмин и др.). Сам Нестор в предисловии к своему труду указывает, что осуществил его после создания "Чтения о Борисе и Глебе".

рассказы печерского келаря Феодора, который хорошо знал мать Феодосия и многое узнал от нее о доиноческих годах его жизни.

Житие вошло в Киево-Печерский патерик и начиная с XV в. имело широкое распространение в его составе.

Главным героем Жития является преподобный Феодосий, посвятивший жизнь нравственному совершенствованию себя и монашеской братии. Цель Жития

– укрепить нравственный подвиг монашества. В XI в. институт монашества на Руси только начинал формироваться, и общество еще не выработало своего положительного отношения к нему. В Житии представлен пример того, как идеал аскетического монашества, к которому стремится Феодосий, приводит героя к столкновению с моралью общества, в котором он воспитывался. «Основная задача Жития, написанного Нестором, состояла не только в том, чтобы изложить все события «по ряду», но прежде всего в том, чтобы поднять жизнь Феодосия на высоту идеала, прославить великие труды его, показать мирянам и черноризцам, что подвиг Феодосия на монашеской ниве творился ежедневно тяжелым физическим и духовным трудом. Этот подвиг труда и описывал Нестор как пример идеального нравственного служения, пример для подражания для всей монастырской братии»1.

Житие, с одной стороны, показывает, насколько свободно древнерусский автор владел искусством агиографического повествования, а с другой, свидетельствует о способности русских книжников создавать оригинальные произведения житийного жанра, являющиеся подтверждением их смелости и художественной самостоятельности. Так, следуя жанровому канону, Нестор насытил произведение традиционными для жития образами и мотивами. Однако, опираясь на жанровый канон и активно используя в качестве источников памятники византийской агиографии2, Нестор смело выходит за рамки дозволенного автору жития. Он Фомина М.С. К вопросу о типологии Успенского сборника // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. – 2009. – № 2. – С.

По уже имевшимся славяно-русским переводам автор был хорошо знаком с восточно-христианской агиографией, служившей ему не только идейно-содержательным и композиционно-стилистическим примером для литературного подражания, но и источником, из которого он черпал отдельные образы и выражения. Литературные параллели с Житием обнаруживаются в Житиях палестинских (Евфимия Великого, Саввы Освященного, Феодосия Киновиарха, Иоанна Молчальника) и собственно греко-византийских святых (Антония Великого, Иоанна Златоуста, Феодора Эдесского, Феодора Студита). Из некоторых переводных агиографических сочинений Нестор заимствовал значительные текстовые нарушает одно из основных жанровых правил – изображать святого вне конкретных примет времени и пространства. «Автор жития Феодосия стремится передать неповторимый колорит эпохи, что превращает произведение в ценный источник исторических сведений»1. Текст дат возможность получить сведения о том, какой устав регулировал жизнь в Киево-Печерской лавре, как монастырь рос и богател, вмешивался в борьбу князей за киевский престол, способствовал развитию книжного дела на Руси. Основная часть памятника включает в себя рассказы о духовных наставниках, сподвижниках и учениках Феодосия. Крупным планом, подчас заслоняя фигуру главного героя, в Житии рисуется образ Никона Великого, основавшего в Тмутаракани монастырь, подобный Печерскому.

Особенно ярко и оригинально в произведении изображается мать Феодосия. Это женщина, погружнная в мирские заботы, волевая, сильная, страстно любящая сына, но, вместе с тем, отказывающаяся смириться с его аскетическим образом жизни и отрешнностью от мира. Д.С. Лихачв высказывает предположение о том, что «это были черты реальной матери Феодосия»2.

Говоря о композиционном строении Жития, нужно отметить, что жизнеописание героя Нестор представляет читателям «как цикл «новелл», каждая из которых иллюстрирует одну из добродетелей святого: смирение, трудничество, аскетизм, красоту и силу духа»3. Живость и остроту повествованию в них придат обилие бытовых сцен. Тесно связаны с монастырским бытом и демонологические мотивы жития. Бесы то появляются в хлеву или в доме, где братия печт хлеб, то бьют в бубны, мешая Феодосию молиться в его уединнной пещере.

Житие стало классическим образцом для более поздних агиографов: во многих житиях основателей старорусских монастырей могут не только использоваться отдельные ситуации или положения Жития, но и приводиться целые его фрагменты.

Объектом исследования языка в нормативно-стилистическом плане являются те языковые факты разных уровней, которые противопоставляют древнерусские фрагменты (Жития Саввы, Евфимия и Антония), восполняя таким образом биографические пробелы в устном предании о Феодосии Печерском.

Древнерусская литература. XI – XVII вв. / Под ред. В.И. Коровина. – М.: ВЛАДОС, 2003. – С. 83.

История русской литературы XI – XIV веков / Под ред. Д.С. Лихачева. – М.: Просвещение, 1980. – С. 106.

Древнерусская литература. XI – XVII вв. / Под ред. В.И. Коровина. – М.: ВЛАДОС, 2003. – С. 87.

тексты, созданные в книжно-славянской традиции, с одной стороны, и памятники восточнославянской деловой письменности – с другой.

Предмет исследования в 1-ой главе – слова, фонетическая оболочка которых отражает специфические черты (звуки и сочетания звуков), генетически восходящие к южнославянским или восточнославянским рефлексам важнейших фонетических процессов дописьменной эпохи. А именно: рефлексы j-ового смягчения праславянских звуков *t, *d, рефлексы особого переходного смягчения праславянских сочетаний *gt, изменения праславянских дифтонгических *kt, сочетаний гласных с плавными в окружении согласных, изменения праславянских начальных сочетаний *je, *ju, а также *ort, *olt, то есть явления, которые получили неодинаковое развитие на восточнославянской, южнославянской и западнославянской почве.

По отношению к письменному (историческому) периоду развития языка эти явления не относятся уже к собственно фонетическому уровню языковой системы, это факты лексического, словообразовательного, иногда орфографического характера. Однако преобладание слов с определнными звуковыми и графическими комплексами характеризует памятники со стороны нормы. Эти явления удобнее называть фонетическими, имея в виду лишь определнную огласовку слов, их фонетико-графический облик, а не живые фонетические процессы.

При исследовании грамматического строя текстов в центре внимания находятся грамматические значения, которые по-разному выражались в церковнославянском языке и в языке древнерусской деловой письменности, ориентированной на нормы живой восточнославянской речи. В круг таких грамматических явлений, противопоставляющих церковнославянский и живой восточнославянский языки, входят следующие: особенности в использовании форм двойственного числа, особенности выражения значения прошедшего времени глагола, особенности выражения временного, целевого, императивного и условного значений на морфологическом и синтаксическом уровне.

Целью работы является характеристика текста Жития в нормативном аспекте на основе выявления и описания языковых особенностей рукописи, служащих критериями фонетической и грамматической нормы.

В соответствии с поставленной целью решаются следующие задачи :

Сбор фактического материала, необходимого для анализа звукового строя языка памятника: слова с полногласием и неполногласием, с рефлексами ж и и щ, с начальными написаниями у и ю, о и е, а также сочетаниями ра, жд, ч ла и ро, ло, слова со «вторым полногласием» и с сочетаниями ръ, лъ, рь, ль в окружении согласных;

Сбор фактического материала для наблюдения над грамматическим строем Жития: формы двойственного числа, грамматические формы прошедшего времени глагола, формы и синтаксические конструкции, выражающие значение времени, цели, побуждения и условия;

Классификация собранного материала по принципу принадлежности явления к числу восточнославянских или южнославянских по происхождению фонетических и грамматических особенностей, а значит и его отнеснности к сниженной или строгой норме литературного языка Киевской Руси, статистическая обработка материала, устанавливающая частотность употребления того или иного варианта;

Описание собранного материала с точки зрения условий использования;

Обобщение результатов, которое позволит сделать вывод о характере фонетической и грамматической нормы анализируемого текста.

Основные положения , выносимые на защиту:

1. Житие – памятник церковнославянского языка русского извода, в котором представлены языковые элементы как старославянского, так и исконно русского происхождения. Сочетание южнославянских и восточнославянских черт определяет языковую норму литературного языка старшего периода, которая кодифицируется в древнерусский период авторитетными текстами.

Житие написано в переломный момент истории русского литературного языка:

с XII в. возрастает количество оригинальных богослужебных сочинений, влияние протографов (древнеболгарских оригиналов) ослабляется, формируется русская норма церковнославянского языка, в которой восточнославянские по происхождению элементы не являются нарушением, они законны и нормативны;

2. Строгая норма церковнославянского языка, генетически восходящего к классическому старославянскому, не неизменна, наряду с консервативностью, она обладает и динамичностью; источником е развития является вариантность, создаваемая наличием на различных языковых уровнях книжно-письменного языка "русизмов" и "славянизмов".

Житие отражает тот важный этап в истории русского литературного языка, когда кумулятивные русизмы приобретают характер нормы церковнославянского языка.

На фонетико-графическом уровне к таким нормативным явлениям относятся:

слова с рефлексом ж (*dj);

слова с начальным q.

слова с "русскими" написаниями редуцированных перед плавными търт, тълт, тьрт (*trt, *tlt, *trt, *tlt).

Выбор восточнославянского варианта и закрепление его в качестве нормативного, преобладающего, вытесняющего "болгаризм", обусловлен фонетической поддержкой звучащей речи. Чтение богослужебных книг вслух (церковное произношение слов) не противоречило разговорному живому звучанию. Не находящие фонетической опоры "болгаризмы" (жд *dj, начальный ю, слоговые плавные) уступают место "русизмам", которые приобретают законные права в рамках строгой нормы церковнославянского языка в текстах самого верхнего яруса жанровой пирамиды.

3. Ряд черт восточнославянского происхождения имеет характер иносистемных элементов, нарушающих строгую норму церковнославянского языка. К таким незначительным отступлениям от нормы относятся:

использование разговорной частицы в предложениях с ти придаточным времени;

отражение разговорной формулы императива "иди и …";

отказ от строго закреплнного порядка частей в сложноподчиннных предложениях с придаточными условия;

возможность использования в сложноподчиннных предложениях с условными придаточными, наряду с церковнославянским союзом аще, восточнославянских средств связи иже, ~же;

своеобразие использования оборота "дательный самостоятельный" (наличие семантических оттенков ДС, возможность употребления подчинительного союза для конкретизации значения ДС, наличие некоторого количества случаев односубъектности действий в ДС и в основной части, возможность соединения ДС и основной части посредством союза и).

В ходе написания работы применялись следующие методы:

Описательный метод (фиксация, обобщение и интерпретация языковых фактов, являющихся объектом исследования, изучение условий варьирования синонимичных единиц на фонетико-графическом и грамматическом уровне);

Количественный метод (определение количества и частотности употребления в тексте языковых единиц с учтом их противопоставлений и взаимосвязей);

Синхронно-диахронический метод (определение места фонетико-графической и грамматической систем памятника в общем контексте развития древнерусского литературного языка).

Научная новизна работы заключается в следующем:

а) впервые проведн подробный анализ языка Жития по основным критериям фонетической и грамматической нормы древнерусского литературного языка;

б) в сферу научных изысканий введены новые лингвистические данные, которые позволяют расширить сведения исторической русистики о природе и особенностях взаимодействия книжно-славянских и древнерусских элементов в литературном языке донационального периода.

Теоретическая значимость исследования определяется его вкладом в решение вопроса о механизмах формирования письменной языковой нормы; в процесс накопления сведений о степени влияния живой восточнославянской речи на язык книжно-славянских текстов; в создание полной и объективной картины функционирования древнерусского литературного языка.

Практическая значимость работы заключается в возможности использования его материалов в качестве практической основы для новых научных исследований в области исторической грамматики русского языка и истории русского литературного языка, в курсах по исторической русистике и истории русского литературного языка, при составлении исторических словарей по материалам древнерусских памятников письменности.

Апробация работы .

Основные положения и выводы работы были отражены в докладах:

1. «Слова с полногласием и неполногласием в Житии Феодосия Печерского» на Международной научно-практической конференции памяти проф. Е.И. Никитиной (Ульяновск, 18 февраля 2010 г.);

2. «Формы двойственного числа в Житии Феодосия Печерского» на Международной научно-практической конференции памяти проф. Е.И. Никитиной (Ульяновск, 18 февраля 2011 г.);

3. «Оборот «дательный самостоятельный» в Житии Феодосия Печерского» на Международной научно-практической конференции памяти проф. Е.И. Никитиной (Ульяновск, 17 февраля 2012 г.);

4. «О согласовании причастия с собирательным существительным в составе оборота «Дательный самостоятельный» (на материале Жития Феодосия Печерского)» на V Международном конгрессе исследователей русского языка Русский язык. Исторические судьбы и современность. (Москва, МГУ имени М.В.

5. «Сложноподчиннные предложения с временными придаточными в Житии Феодосия Печерского» на конференции, посвящнной 90-летию со дня рождения проф. Е.И. Никитиной в рамках заочного этапа Научно-педагогического собрания преподавателей русского языка государств-участников СНГ и стран Балтии «Русский язык – общечеловеческий код культурного содружества и исторической взаимосвязи» (Ульяновск, 27 сентября 2013 г.);

6. «Использование условных конструкций в Житии Феодосия Печерского» на Международной научно-практической конференции памяти профессора Е.И.

7. «Слова с рефлексами дифтонгических сочетаний *tj и *kt,*gt перед гласным переднего ряда в Житии Феодосия Печерского» на Международной научнопрактической конференции памяти профессора Е.И. Никитиной (Ульяновск, 25 августа 2015 г.), а также в 13 статьях по теме диссертации.

Структура работы определяется поставленными задачами. Работа состоит из введения, трх глав, заключения, списка использованной литературы и приложения.

Во Введении датся обоснование актуальности темы исследования, определяются объект, предмет, цель и задачи исследования, отмечаются научная новизна, теоретическая и практическая значимость работы, характеризуется материал и обозначаются методы исследования, излагаются положения, выносимые на защиту.

В первой главе , написанной на основе работ А.А. Шахматова, С.П.

Обнорского, В.В. Виноградова, Н.И. Толстого, М.Л. Ремнвой, Б.А. Успенского, Ф.Ф. Филина, А.А. Алексеева, Т.Н. Кандауровой, В.В. Колесова, В.М. Маркова и др., рассматривается вопрос о природе, структуре, функционировании литературного языка Киевской Руси, проблема его изучения в нормативном аспекте, характеризуется источник фактического материала с точки зрения его происхождения и места в системе жанров древнерусской литературы.

Вторая и третья главы являются результатом практического анализа собранного материала, в них отражены классификация, описание и статистическая обработка языковых данных, содержится характеристика фонетической и грамматической нормы Жития.

Заключение содержит обобщнные выводы работы.

В Приложении приведена схема, дающая наглядное представление о месте Жития в системе жанров древнерусской литературы.

–  –  –

Виноградов В.В. История русского литературного языка: Избранные труды. – М.: Наука, 1978. – С. 66.

А.А. Шахматов возводит русский литературный язык к церковнославянскому:

«По своему происхождению русский литературный язык – это перенеснный на русскую почву церковнославянский (по своему происхождению древнеболгарский) язык, в течение веков сближавшийся с живым народным языком и постепенно утративший сво иноземное обличие»1. Аргументируя свою точку зрения, исследователь опирается, главным образом, на положение о широкой распространенности старославянской письменности в Древней Руси. В качестве доказательства своей правоты А.А.Шахматов указывает на то, что церковнославянский язык, значительно более развитый, чем разговорный русский, выступал в роли языка литературы, а также средства устного общения феодальной верхушки. Вся история литературного языка донационального периода представляет собой, по мнению А.А.Шахматова, процесс постепенной русификации церковнославянского языка, соприкасавшегося в Древней Руси с живой народной речью. Даже современный русский язык, по замечанию А.А.

Шахматова, «содержит в себе ещ и теперь наполовину слова, формы, обороты древнеболгарской книжной речи»2.

В 40-е – 50-е годы XX века особенно решительно заявляет о себе прямо противоположная точке зрения А.А.Шахматова теория С.П.Обнорского, развивающая идею о национальной самобытности древнерусского литературного языка, его восточнославянском происхождении. Свои выводы исследователь делает на основе анализа языка древнерусских памятников письменности: Русской правды, Поучения Владимира Мономаха, Моления Даниила Заточника, Слова о полку Игореве. С.П.Обнорский отмечает, что «язык их один и тот же»3, что особенно важно ввиду принадлежности данных памятников к разному времени (начало XI – конец XII вв.), разной территории (и северная, и южная, и центральная части Руси), и разным жанрам. Этот язык исследователь и считает общим русским литературным языком старшей поры. Проанализировав язык юридического свода – Русской правды, – автор данной концепции приходит к Шахматов А.А. Очерк современного русского литературного языка. – Изд-е 4-е. – М.: Учпедгиз, 1941. – С. 60.

Шахматов А.А. Очерк древнейшего периода истории русского языка // Энциклопедия славянской филологии. – Вып. II. I. – Пг., 1915. – С. 39.

Обнорский С.П. Происхождение русского литературного языка // Обнорский С.П. Избранные работы по русскому языку. – М.: Учпедгиз, 1960. – С. 31.

выводу о русской основе литературного языка донационального периода и о позднейшем столкновении с ним языка церковнославянского: «Русский литературный язык старшей поры был в собственном смысле русским во всем своем составе. Этот русский литературный язык старшей формации был чужд каких бы то ни было воздействий со стороны болгарско-византийской культуры»1.

Близкой по основному замыслу к взглядам С.П. Обнорского явилась и теория развития древнерусского литературного языка Л.П. Якубинского.

Проанализировав язык в основном тех же памятников, что и С.П. Обнорский, с исключением Моления Даниила Заточника и добавлением Новгородской летописи, Л.П. Якубинский пришл к выводу о том, что в самом начале формирования литературного языка в Древней Руси старославянский язык сыграл определнную роль в этом процессе, однако уже в XI в. решающее значение в нм приобретает живая восточнославянская речь2.

Таким образом, в основе теорий А.А. Шахматова и С.П. Обнорского лежат принципиально различные взгляды на то, что представляет собой литературный язык донационального периода: церковнославянский язык, подвергшийся со временем постепенной русификации, или, напротив, восточнославянский народный язык, испытавший влияние южнославянских текстов.

В противовес двум противоположным мнениям в 1950-е годы появился ещ один взгляд на происхождение русского литературного языка. Так, В.В.Виноградов сделал предположение о том, что на территории Древней Руси параллельно образовалось два типа литературного языка: книжно-славянский и народнолитературный. Первый сформировался на базе древнеболгарского по происхождению старославянского языка, обслуживающего наиболее важные сферы жизни: «известно, что в эпоху, предшествующую образованию национального языка и нации, в функции литературного языка может выступать «чужой» язык. В Древней Руси важные сферы культуры – область культа, науки и «высокие» жанры литературы – обслуживал старославянский язык, конечно со своеобразными и существенными видоизменениями, теми творческими Обнорский С.П. «Русская правда» как памятник русского литературного языка // Обнорский С.П. Избранные работы по русскому языку. – М.: Учпедгиз, 1960. – С. 144.

Якубинский Л.П. История древнерусского языка. – М.: Учпедгиз, 1953.

приращениями, которые он получил на той или иной народной почве»1.

Рассматривая специфику применения «чужого» языка на Руси, В.В. Виноградов приходит к выводу о том, что в Древней Руси этот «чужой» язык не использовался механически, а лг в основу «особого типа культурного и отчасти культового литературного языка славянства на восточнославянской почве»2. На начальном этапе развития книжно-славянского типа литературного языка этот процесс представлял собой освоение и приспособление к народной почве развитого, богатого синонимикой, а также отвлечнной религиозной, философской, научной и общекультурной лексикой письменно-литературного языка. Далее (уже с XI в.) «этот процесс стал вместе с тем процессом своеобразного творческого развития тех грамматических, лексико-семантических тенденций и форм образования слов, которые были заложены в старославянском языке, и творческого образования новых форм, конструкций и слов под влиянием живой восточнославянской речи»3.

Второй тип литературного языка возник на восточнославянской основе и представлял собой литературно обработанный живой разговорный язык народа.

Каждый из двух типов литературного языка, по мнению В.В. Виноградова, регулировался языковой нормой, при этом степень нормативности в книжнославянском и в народно-литературном типе была неодинакова. Высокая нормативность наблюдалась в книжно-славянском типе. Изменения нормы, обусловленные как внутренними тенденциями развития данной речевой разновидности, так и влиянием народно-литературного языка, здесь происходили медленно. «Нормализация же простой речи была гораздо более тесно связана с процессом формирования произносительных и грамматических, а отчасти и лексико-фразеологических норм общенародного разговорного русского языка.

Здесь колебания норм до образования национального языка были особенно широкими и вольными»4.

Виноградов В.В. История русского литературного языка: Избранные труды. – М.: Наука, 1978. – С. 86.

Там же. – С. 101.

Там же. – С. 101 – 102.

Там же. – С. 140.

Характеризуя структуру литературного языка донационального периода, исследователь акцентирует внимание не только на том, что е типичной чертой было взаимодействие и взаимопроникновение старославянских и русских элементов, но и на том, что это вс же не привело к формированию некоего среднего литературного языка, обслуживающего все области культурной жизни и все жанры литературы: «Два противопоставленных и непрестанно сопоставляемых типа древнерусского литературного языка – книжно-славянский и народнолитературный – выступают как две функционально разграниченные и жанроворазнородные системы литературного выражения. Будучи в своих контрастных, наиболее «чистых» концентрациях с генетической точки зрения двумя разными «языками», но ставши затем двумя разными типами древнерусского литературного языка, книжно-славянский тип в восточнославянском обличье и народно-литературный восточнославянский тип вступили в сложное и разнообразное взаимоотношение и взаимодействие в кругу разных жанров древнерусской литературы»1.

Книжно-славянский и народно-литературный типы литературного языка имеют ряд структурных различий, которые охватывают все языковые ярусы: от фонетического до грамматического (например, в парадигмах склонения и спряжения). При этом книжно-славянский и народно-литературный типы литературного языка в «чистом» виде являются крайними полюсами, между которыми находятся различные переходные разновидности литературной речи.

Такие промежуточные разновидности «до XVI в. образуются не на основе синтеза, органического объединения или сочетания этих двух типов русского литературного языка, а путм их смешения или чередования – в зависимости от изложения»2. При существовании содержания и целевой направленности некоторых форм грамматической и лексико-фразеологической синонимики между двумя типами литературного языка, «эта синонимика до конца XIV – начала XV в.

была скорее обращена внутрь каждого из этих двух типов речи» и «фронтальный стилистический параллелизм между двумя системами обоих типов не мог Виноградов В.В. История русского литературного языка: Избранные труды. – М.: Наука, 1978. – С. 102.

Там же. – С. 106.

формироваться в силу резкой функциональной разграниченности сфер применения каждого из них»1.

С XVI в. начинается процесс постепенного преобразования древнерусского литературного языка, представляющего собой сочетание двух языковых типов, в систему трх стилей единого литературного языка. В рамках данного процесса происходит постепенное вытеснение не соответствующих народному русскому языку элементов книжно-славянской языковой структуры, которые могут временно сохраняться в виде отдельных «примет» или средств выразительности, осознание синонимических соответствий и соотношений между различными формами, словами и оборотами обоих типов русского литературного языка, «формирование в связи с этим единого структурно-языкового ядра литературного выражения»2. Во «всестороннем изучении того процесса, в результате которого развитие и взаимодействие двух типов древнерусского литературного языка – книжно-славянского и народного олитературенного, обработанного – привело к образованию трх стилей с единым структурно-грамматическим и словарным ядром, но с широкими расходящимися кругами синонимических и иных соответствий между ними – звуковых, грамматических и лексикофразеологических» В.В. Виноградов видит одну из важнейших задач истории русского литературного языка3.

На сложное, варьирующееся в зависимости от условий создания и содержания памятника соотношение в его языке старославянских и древнерусских элементов указывал А.М. Селищев: «Язык древнерусской письменности не был вполне тожественным с языком старославянским: элементы русского языка проникали в той или иной мере в язык рукописей, выполнявшихся русскими писцами.

Элементы русского языка не в одинаковой степени отражались в древнерусских произведениях: их проникновение в язык рукописей зависело от степени грамотности и начитанности писца, а также от того, была ли рукопись копией со старославянского оригинала или она представляла собой оригинальное произведение русского книжного человека: в списках со старославянских Там же. – С. 135.

Виноградов В.В. История русского литературного языка: Избранные труды. – М.: Наука, 1978. – С. 106.

Там же. – С. 140.

оригиналов элементы древнерусского языка отражались слабее, чем в оригинальных произведениях. Степень проникновения черт русского языка зависела от содержания произведения, было ли оно оригинальным или представляло список со старославянской рукописи: в церковно-богослужебных текстах, в торжественных словах-проповедях элементы книжного, старославянского языка соблюдались строго русскими книжными людьми; в произведениях же, ближе стоявших к общественно-бытовой жизни, в летописях и в особенности деловых документах более значительны были элементы бытовой русской речи»1.

На неодинаковость и зависимость от жанра и содержания памятников характера их языка обращал внимание и Ф.И. Буслаев: «В сочинениях духовного содержания, напр. в проповедях, в поучениях духовных лиц, в постановлениях церкви и т.п. преобладает язык церковнославянский; в сочинениях светского содержания, напр. в летописях, в юридических актах, в древних русских стихотворениях, пословицах и т.п. преобладает язык русский, разговорный»2.

Б.А. Ларин, одним из первых признавая «несостоятельной версию о русском языка»3 происхождении церковнославянского С.П. Обнорского и видя положительный момент теории А.А. Шахматова в «разграничении … языка социальных верхов Киева и народного языка», а также в «признании раннего воздействия церковно-книжного языка на народные диалекты»4, не принимает категоричности взглядов А.А. Шахматова и развивает идею о сложной природе древнерусского литературного языка: «абсолютно неверно предположение, что церковнославянский язык был единственным литературным языком в Древней Руси.

… Если не противопоставлять два языка в Древней Руси – древнерусский и церковнославянский, тогда вс просто. Но если различать эти две основы, то приходится либо признать, что мы имеем дело со смешанным характером языка в ряде наиболее важных и ценных памятников, либо производить насилие над очевидными фактами, что допускали некоторые Селищев А.М. Старославянский язык. Изд. 3-е, стереотипное. – М.: Едиториал УРСС, 2005. – С. 82 – 83.

Буслаев Ф.И. Историческая грамматика русского языка. – М.: Учпедгиз, 1959. – С. 36.

Ларин Б.А. Лекции по истории русского литературного языка (X – сер. XVIII вв.). – М.: Высшая школа, 1975. – С. 11.

Там же. – С. 15.

исследователи. Я утверждаю, что именно русский язык с л о ж н о г о состава характерен для памятников XII – XIII вв.»1.

Б.А. Успенский впервые предпринимает попытку положить в основу работы над данной проблемой теорию диглоссии. Соотношение между церковнославянским и древнерусским языком в донациональный период определяется исследователем как диглоссия, то есть способ существования двух языковых систем в рамках одного языкового коллектива, причем функции этих двух систем находятся в дополнительном распределении: одна из них обслуживает книжную, письменную культуру, другая – обыденную жизнь. «В наиболее явном случае книжный язык выступает не только как литературный (письменный) язык, но и как язык сакральный (культовый), что обусловливает как специфический престиж этого языка, так и особенно тщательно соблюдаемую дистанцию между книжной и разговорной речью; именно так и обстоит дело в России»2.

Б.А. Успенский определяет ряд признаков, отличающих диглоссию от двуязычия, с одной стороны, и от ситуации сосуществования литературного языка и диалекта, с другой. Так, в отличие от ситуации двуязычия, при диглоссии: 1) недопустимо применение книжного (литературного) языка как средства разговорного общения; 2) отсутствуют кодификация разговорного языка и специальное обучение ему («живой, некнижный язык может совершенно игнорироваться языковым сознанием»); 3) отсутствуют параллельные тексты с одним и тем же содержанием (особенную значимость при этом имеют запрет на перевод сакральных текстов и невозможность пародий на книжном языке)3. От ситуации сосуществования литературного языка и диалекта диглоссию отличает отсутствие социолингвистической дифференциации: «характерная для функционирования литературного языка в одноязычной (недиглоссийной) ситуации соотнеснность с социальными верхами, а нелитературного языка (просторечия) – с социальными низами при диглоссии принципиально невозможна, Ларин Б.А. Лекции по истории русского литературного языка (X – сер. XVIII вв.). – М.: Высшая школа, 1975. – С. 22 – 23.

Успенский Б.А. Языковая ситуация Киевской Руси и ее значение для истории русского литературного языка. – М.: Издво МГУ, 1983. – С. 82 – 83.

поскольку для всего общества употребление как книжного, так и некнижного языка является в принципе обязательным и зависит только от речевой ситуации»1.

Становление ситуации диглоссии Б.А. Успенский относит ко времени Киевской Руси. В период Московской Руси, по мнению исследователя, продолжила существовать языковая ситуация, сформировавшаяся в древнерусский период, давшая импульс всему дальнейшему развитию литературного языка и определившая основные тенденции этого развития2.

Вообще, стабильность диглоссии как языковой ситуации и возможность е сохранения на протяжении многих веков отмечается Б.А. Успенским в качестве одной из характерных черт, отличающих диглоссию от двуязычия3.

В условиях диглоссии член языкового коллектива воспринимает две сосуществующие системы как один язык, в то время как для внешнего наблюдателя естественно видеть два языка. Понятие нормы в условиях диглоссии связывается исключительно с книжным языком. Он «воспринимается в языковом коллективе как правильный, тогда как некнижный язык воспринимается как отклонение от нормы, то есть как нарушение правильного языкового поведения» 4, потому что он фигурирует в языковом сознании коллектива как кодифицированная разновидность языка, которая, в отличие от разговорного, некнижного языка, усваивается только в процессе формального обучения. «Грамматик – в виде самостоятельной системы правил – не было, однако кодификация осуществлялась в процессе изучения книжного (литературного) языка»5. При чтении канонических текстов определялись признаки, отличающие книжный язык от некнижного (разговорного). Таким образом, в процессе создания и редактирования конкретного текста могла происходить смена языкового кода, чередование церковнославянского и древнерусского языков в соответствии с меняющейся языковой установкой книжника6.

Успенский Б.А. История русского литературного языка (XI – XVII вв.) – М.: Аспект Пресс, 2002. – С. 26 – 28.

Успенский Б.А. Краткий очерк истории русского литературного языка (XI – XIX вв.) – М.: Гнозис, 1994. – С. 8.

Успенский Б.А. История русского литературного языка (XI – XVII вв.) – М.: Аспект Пресс, 2002. – С. 25.

Успенский Б.А. Языковая ситуация Киевской Руси и ее значение для истории русского литературного языка. – М.: Издво МГУ, 1983. – С. 83.

Успенский Б.А. История русского литературного языка как межславянская дисциплина // Вопросы языкознания. – 1995.

– №1. – С. 81.

Успенский Б.А. Краткий очерк истории русского литературного языка (XI – XIX вв.) – М.: Гнозис, 1994.

Тезис о возможности смены языкового кода в процессе создания произведения перекликается с предложенным Д.С. Лихачвым термином «литературный этикет». Проводя литературоведческий анализ памятников древнерусской письменности, учный приходит к выводу о существовании в Древней Руси двух самостоятельных литературных языков: церковнославянского и русского. Их употребление было подчинено литературному этикету: церковные, богословские и философские темы требовали, с точки зрения книжника, реализации «приподнятого» церковнославянского языка, а для раскрытия исторической, юридической или бытовой темы языковая «приподнятость» не была необходима, и такие тексты писались на древнерусском литературном языке1. Д.С. Лихачв отмечает, что соблюдение литературного этикета могло требовать быстрого, подчас в пределах одного предложения, перехода от одного языка к другому2.

Взгляды Б.А. Успенского на языковую ситуацию Киевской Руси не были однозначно приняты в науке. Возражения против убедительности теории диглоссии высказывали А.А. Алексеев, А.М. Камчатнов, Л.П. Клименко, М.И. Шапир3 и др. Так, В.В. Колесов, А.С. Мельничук, Л.М. Устюгова, А.М. Камчатнов не согласен с Б.А. Успенским по целому ряду пунктов. Положение о том, что при существующем в сознании членов языкового коллектива противопоставлении церковнославянского и русского языков ими не осознатся диглоссия, рассматривается как противоречие концепции Б.А. Успенского.

Возможность сознательного выбора языкового кода говорит, по мнению А.М. Камчатнова, о включнности всех выбираемых элементов в одну языковую систему: «Если ситуация общения предопределяет выбор тех или иных языковых Лихачв Д.С. Несколько мыслей о языке литературы и литературном языке Древней Руси // Историко-филологические исследования: Сб. ст. к 75-летию акад. Н.И. Конрада. – М.: Наука, 1967. – С. 304 – 205.

Там же. – С. 306.

См. Алексеев А.А. Почему в Древней Руси не было диглоссии // Проблемы исторического языкознания. Литературный язык Древней Руси / Под ред. В.В. Колесова. – Л.: Изд-во ЛГУ, 1986. – Вып. 3; Камчатнов А.М. История русского литературного языка: XI – первая половина XIX века. – М.: Академия, 2005; Клименко Л.П. История русского литературного языка с точки зрения теории диглоссии // Проблемы исторического языкознания. – Вып. 3: Литературный язык Древней Руси: Межвузовск. сб. – Л.: Изд-во Ленингр. госуд. ун-та, 1986; Колеов В.В. Критические заметки о "древнерусской диглоссии" // Проблемы исторического языкознания. – Вып.

3: Литературный язык Древней Руси:

Межвузовск. сб. – Л.: Изд-во Ленингр. госуд. ун-та, 1986; Мельничук А.С. Обсуждение проблемы языковой ситуации Киевской Руси на IX Международном съезде славистов // Изв. АН СССР. – Сер. Лит. и яз. – 1984. – Т. 43. – № 2;

Устюгова Л.М. Книжнославянизмы и соотносительные русизмы в основных списках "Повести временных лет" // Древнерусский литературный язык в его отношении к старославянскому. – М.: Наука, 1987; Шапир М.И. Теория церковнославянско-русской диглоссии и е сторонники // Russian Linguistics. – 1989. – № 13 и др.

средств, то это значит, что сами по себе они входят в одну языковую систему и противопоставляются стилистически – по сфере употребления»1. Возражает А.М. Камчатнов и против заявленного Б.А. Успенским противопоставления в сознании древнерусского человека сакрального и бытового начал, вылившееся и в противопоставление церковнославянского и русского языков. Ссылаясь на мнение исследователей истории церкви, А.М. Камчатнов замечает, что «оппозиция священного и профанного была свойственна языческому религиозному сознанию», в христианской же культуре «исчезает противоположность между сакральным и профанным», а следовательно «исчезает и оппозиция культурного и бытового, и русский язык оказывается полноправным участником литературного процесса»2.

Кроме того, А.М. Камчатнов указывает на общеизвестное отсутствие данных о том, что «уже в Киевской Руси противопоставление славянского и русского было противопоставлением именно языков», а также на недопустимость осуществляемого Б.А. Успенским проецирования фактов XV – XVI вв. на языковую ситуацию Киевской Руси3. Наконец, А.М. Камчатнов считает неприемлемым рассмотрение Б.А. Успенским в качестве релевантных для дифференциации церковнославянского и русского языков только формальных – орфографических и морфологических – признаков и отсутствие должного языка4. Не считая убедительной теорию внимания к лексическому уровню диглоссии, А.М. Камчатнов категоричен в характеристике языковой ситуации Киевской Руси как одноязычной и в утверждении «сложной» природы литературного языка: «языковая ситуация в Киевской Руси была одноязычной … этот литературный язык был стилистически дифференцирован и … в формировании его стилей большую роль сыграли как славянская, так и русская языковая стихия»5.

Л.М. Устюгова также не соглашается с мнением Б.А. Успенского.

Анализируя особенности функционирования славянизмов и русизмов в «Повести временных лет», исследователь приходит к выводу о том, что последние являлись Камчатнов А.М. История русского литературного языка: XI – первая половина XIX века. – М.: Академия, 2005. – С. 50.

Там же. – С. 52 – 53.

Там же. – С. 53.

Там же. – С. 55.

Там же. – С. 53.

«вполне законными элементами книжного повествования» и в целом «древнерусский язык не был противопоставлен церковнославянскому как язык профанный, бытовой – сакральному, культурному»1.

Л.П. Жуковской проведн анализ языка традиционных переводных памятников древнерусской письменности, в результате которого в тождественных по содержанию текстах обнаружено большое количество лексических и грамматических варьирований, а также случаев внесения в эти тексты при переписке и редактировании древнерусскими писцами как общеславянских, так и собственно русских слов и форм. На основании полученных данных исследователь делает вывод о том, что памятники традиционного содержания (церковные книги) должны рассматриваться в ряду памятников русского литературного языка, а о церковнославянском языке, отличающемся от русского, можно говорить только начиная с XV в2.

Ф.П. Филин, характеризуя языковую ситуацию Древней Руси, говорит о двуязычии. По мнению исследователя, начиная с X века, на данной территории параллельно существовало два близких, но разных и по происхождению, и по выполняемым функциям языка. Церковнославянский литературный язык (древнеболгарский в своей основе) применялся «в основном для передачи всего, что … выражало христианское мировоззрение»3 и был представлен двумя типами: 1) язык богослужебной и примыкающей к ней литературы, созданной в Болгарии и других славянских странах; 2) язык оригинальных произведений, написанных русскими книжниками. Имея южнославянскую основу, церковнославянский литературный язык тем не менее характеризовался возможностью проникновения в него в той или иной степени восточнославянских элементов. Древнерусский литературный язык (восточнославянский по своей природе) использовался «для всякого рода светских нужд»4 и также функционировал в двух разновидностях: 1) язык деловой Устюгова Л.М. Книжнославянизмы и соотносительные русизмы в основных списках "Повести временных лет" // Древнерусский литературный язык в его отношении к старославянскому. – М.: Наука, 1987. – С. 104.

Жуковская Л.П. О некоторых проблемах истории русского литературного языка древнейшей поры // Вопросы языкознания. – 1972. – № 5. – С. 62 – 76.

Филин Ф.П. Истоки и судьбы русского литературного языка. – М.: Красанд, 2010. – С. 259.

Там же. – С. 25 письменности и частной переписки с отдельными церковнославянскими вкраплениями; 2) язык «повествовательной литературы» (произведений разных жанров) с широкой распространнностью церковнославянских средств.

Попытка решить проблему литературного языка донационального периода предпринята и Н.И. Толстым. По мнению исследователя, древнерусский литературный язык вбирал в себя элементы живой восточнославянской речи и церковнославянского языка, вследствие непрерывного взаимодействия древнерусского и церковнославянского литературных языков. При этом церковнославянский язык выполнял функцию литературного языка и в других славянских странах, где также происходило взаимодействие отечественного литературного языка с живой народной речью и церковнославянским языком1.

Опираясь на данные письменных памятников различных славянских народов, Н.И. Толстой приходит к выводу о существовании и функционировании с IX почти до конца XVIII вв. единого славянского литературного языка2, распространнного среди восточных, части южных, а в ранний период и среди западных славян: «нам будет удобнее признать язык сербской, болгарской, русской сербо-болгарской, русско-болгарской и др. редакций е д и н ы м д р е в н е с л а в я н с к и м (или церковнославянским, или книжнославянским) л и т е р а т у р н ы м я з ы к о м, независимо от того факта, что в разные эпохи он мог находиться под влиянием определнного народно-разговорного субстрата, служившего источником его обогащения, и тем самым изменять сво лицо»3. Возможность существования единого древнеславянского литературного языка была обусловлена максимальной структурной близостью славянских диалектов на начальных этапах развития славянской письменности (ещ не произошло падение редуцированных, не начала меняться структура слога, не подвергся существенной реорганизации Толстой Н.И. К вопросу о древнеславянском языке как общем литературном языке южных и восточных славян // Вопросы языкознания. – 1961. – № 1. – С. 59.

Для обозначения этого языка Н.И. Толстым введн термин "древнеславянский литературный язык", заменивший собой термин "церковнославянский язык", который подчркивал ограниченность употребления данного языка церковной сферой, что не соответствовало действительности (Толстой Н.И. История и структура славянских литературных языков.

– М.: Наука, 1988. – С. 34). Тезис Н.И. Толстого о существовании единого древнеславянского литературного языка был поддержан в науке. (См. Копыленко М.М. Как следует называть язык древнейших письменных памятников? // Советское славяноведение. – 1966. – № 1. – С. 36 – 41; Мещерский Н.А. Древнеславянский – общий литературно-письменный язык на раннем этапе культурно-исторического развития всех славян // Вестн. Ленингр. ун-та. – 1975. – № 8. – С. 132 – 140).

Толстой Н.И. История и структура славянских литературных языков. – М.: Наука, 1988. – С. 38.

морфологический и синтаксический строй, не проявились семантические и лексические инновации). Монолитность славянского языкового мира послужила предпосылкой того, что «вполне реальным оказывалось положение, по которому один из диалектов, возведнный на уровень литературного языка, становился приемлемым для всего славянского ареала или для значительной его части»1.

Таким образом, по мысли исследователя, крайне затруднительным является изучение истории собственно древнерусского литературного языка (языка памятников, оставшихся за пределами общего древнеславянского языка) изолированно от рассмотрения процесса развития языка древнеславянского и коррелятивных связей между ними. При этом к XII в. между этими "языками" сложились «отношения не двуязычия (двуязычие было скорее в плане литературного и разговорного языка), а основного ядра и периферийно расположенных вокруг него сфер, где действовали и центробежные и центростремительные силы»2.

Н.И. Толстой одним из первых отметил, что «народно-литературный тип»

древнерусского языка представлен в весьма немногочисленных памятниках и в большинстве случаев не обходится без книжно-славянских элементов; он вернул статус языка, а не "типа" церковнославянскому языку и описал иерархическую систему, в которой нашли место практически все памятники письменности XI – XVII веков (См. Приложение 1). Анализируя характер древнеславянской письменности, Н.И. Толстой замечает, что «эта письменность может быть схематически представлена как фигура с рядом иерархически подчиннных ярусов, отражающих различные жанры, в которой вслед за каноническими (евангелие, псалтырь и др.) и литургическими текстами следует литература аскетическая, проповедническая («слова» и т.п.), агиографическая, повествовательная (повести, «романы» и т.п.), апокрифическая, историческая (хронографы, летописи и т.п.), художественно-поэтическая, публицистическая и др.»3 При этом тексты верхнего яруса оказываются более консервативными, более четко и строго нормированными, они дают меньшее число отклонений от устанавливаемой для Толстой Н.И. История и структура славянских литературных языков. – М.: Наука, 1988. – С. 143.

Там же. – С. 35 – 39.

Там же. – С. 35 – 36.

каждой эпохи модели; в текстах нижнего яруса пирамиды норма более свободна, подвержена влиянию народно-разговорного субстрата. Близость к строгой языковой норме или отдаленность от нее для самого верхнего яруса может быть неодинаковой внутри одного жанра. Изучение текстов памятников разных жанров, принадлежащих всем «ступеням» этой пирамиды, обнаруживает, что именно церковнославянский язык был языком как канонической, богослужебной литературы, так и литературы житийной, литературы светской. Различался лишь характер нормы церковнославянского языка: она была более строгой в памятниках верхнего яруса, близких к каноническим текстам.

Относительная устойчивость основных элементов описанной модели на протяжении веков обусловлена устойчивостью системы литературных жанров, обслуживаемых древнеславянским литературным языком. В основном свом ядре общая для всего "греко-славянского" ареала эта литература почти не включала в себя текстов, имевших для более поздних веков только историко-культурное значение, «памятники е сохраняли потенциал современности для читателей в течение пяти и более столетий»1. Названные факторы, усиленные достаточно развитой техникой и высокой точностью копирования списков, «поддерживали непрерывность традиции древнеславянского литературного языка»2.

М.Л. Ремнва в работе над данной проблемой также опирается на идею несовпадения истории живого русского языка, средства повседневного общения представителей восточнославянской, а затем великорусской народности, и истории литературно-книжного языка. По мнению исследователя, «языковая ситуация на Руси вплоть до нового времени характеризовалась наличием двух нормированных языковых явлений, друг другу противопоставленных, и эта противопоставленность определяла специфику книжно-письменной культуры на Руси»3. М.Л. Ремнва отмечает, что как в книжно-славянский язык проникали русизмы, так и в живом народном языке появлялись и последовательно использовались в качестве варианта церковнославянизмы. Литературным языком донационального периода исследователь считает язык церковнославянский – «обработанный с точки зрения Толстой Н.И. История и структура славянских литературных языков. – М.: Наука, 1988. – С. 143. – С. 36.

Там же. – С. 37.

Ремнева М.Л. История русского литературного языка. – М.: Филология, 1995. – С. 24.

нормы, особым образом кодифицированный, полифункциональный, стилистически дифференцированный язык культа и культуры, противопоставленный языку бытового общения и языку восточнославянской деловой письменности»1.

Г.А. Хабургаев указывает на то, что формирование церковнославянского языка восточнославянской редакции происходило постепенно, но ко времени создания первых сохранившихся письменных памятников восточных славян он сформировался как литературный нормированный язык, адаптированный к восточнославянским условиям. «То, что в русской филологической традиции принято называть церковнославянским языком русского извода, – это книжнолитературный язык восточных славян, сложившийся в результате усвоения старославянских языковых традиций в древнерусских условиях»2. Уже на самых ранних этапах развития церковнославянский язык Древней Руси обладал полифункциональностью. Это был не только язык богослужения, язык культовой литературы, но и язык текстов переводной деловой и юридической письменности, язык книжно-литературных, художественных текстов различных жанров, как переводных, так и оригинальных, созданных на Руси.

Таким образом, вопрос о природе древнерусского литературного языка донационального периода до настоящего времени не имеет окончательного, однозначного ответа. Категоричные концепции А.А.Шахматова и С.П.Обнорского, а так же более гибкая теория В.В.Виноградова – только некоторые из многочисленных подходов к решению этой проблемы. В целом исследователи сходятся на том, что процесс образования литературного языка в Древней Руси отличался сложностью и представлял собой переплетение элементов живой народной (восточнославянской) речи и близкородственного старославянского языка древнеболгарского происхождения.

1.2. Изучение проблемы литературного языка, его происхождения и функционирования приводит исследователей к необходимости решения вопроса о Ремнева М.Л., Савельев В.С., Филичев И.И. Церковнославянский язык. – М.: Изд-во МГУ, 1999. – С. 9.

Хабургаев Г.А. Старославянский – церковнославянский – русский литературный // История русского литературного языка в древнейший период. – М.: Изд-во МГУ, 1984. – С. 20 – 21.

языковой норме.

Значимость данного понятия для научного освещения вопроса о литературном языке подчркивал, например, В.В. Виноградов: «Понятие нормы – центральное в определении национального литературного языка (как в письменной, так и в разговорной форме)»1. Важность рассмотрения данного вопроса в контексте разговора о происхождении и развитии литературного языка отмечена также Ф.П. Филиным: «Постоянное внимание исследователей к языковой норме помогает правильному освещению истории того или иного литературного языка»2.

Обращаясь к проблеме языковой нормы, следует в первую очередь отметить, что понятие это оказывается значимым не только в рассмотрении вопроса о литературном языке. В широком смысле языковая норма – это «совокупность наиболее устойчивых, традиционных реализаций элементов языковой структуры, отобранных и закреплнных общественной языковой практикой»3. Понятие нормы литературного языка существенно отличается от понятия нормы языка народного.

Поскольку одним из важнейших признаков литературного языка является полифункциональность и чткая разграниченность этих функций, норма литературного языка – это более сложный комплекс средств, чем норма языка народного. Кроме того, она более осознана и более обязательна, требование е стабильности более настоятельно. Таким образом, норма литературного языка – это «некоторая совокупность коллективных реализаций языковой системы, принятых обществом на определнном этапе его развития и осознаваемых им как правильные и образцовые. Литературная норма фиксируется в грамматических справочниках и словарях и является, как и любая другая социально обусловленная норма, обязательной для всех членов коллектива, говорящего на данном языке». 4 Наличием нормы характеризуются все языковые ярусы: фонетический, акцентологический, лексический, фразеологический, морфологический, синтаксический, стилистический. При этом действие языковой нормы проявляется не только на уровне отдельных единиц языка, но и в закономерностях Виноградов В.В. История русского литературного языка: Избранные труды. – М.: Наука, 1978. – С. 29.

Филин Ф.П. О языковой норме // Проблемы нормы в славянских литературных языках в синхронном и диахронном аспектах. – М.: Наука, 1976. – С. 3.

Ремнева М.Л. История русского литературного языка. – М.: Филология, 1995. – С. 24. – С. 26.

Семенюк Н.Н. Норма // Общее языкознание. – М.: Наука, 1970. – С. 556.

организации этих единиц в пределах текста, а также в закономерности организации разновидностей (стилей, подсистем) языка1.

Норма литературного языка вырабатывается в практике речевого общения, закрепляется как узус и затем подвергается кодификации. Отклонение от нормы осознатся и оценивается не только в грамматиках, словарях и иных кодификационных работах, но и в широком общественном сознании.

Живой речи свойственно непрерывное развитие, появление вариантных форм на уровне грамматики, обогащение словарного состава на уровне лексики, изменение синтаксических конструкций. Изменение нормы отражает эволюцию языка, однако распространнности языковой единицы в речевой практике недостаточно для кодификации е в качестве нормы, если наблюдается нарушение традиций языкового вкуса или несоответствие языковой системе.

В.А. Ицкович указывает на двоякое понимание термина «литературная норма»:

с одной стороны, он применяется для характеристики общепринятого словоупотребления, с другой, для называния языковых явлений, рекомендованных грамматикой, справочниками и словарями. «Как видно, один термин употребляется для обозначения разных явлений …. Первое определение («норма есть общепринятое употребление») исходит из того, что норма существует в самом языке, что это объективное данное. Из второго определения («норма – это правила употребления») вытекает, что норма – нечто внешнее, что норма не содержится в самом языке, а вносится в язык грамматиками»2. Посредством грамматики отражаются существующие закономерности языка, однако словоупотребление общепринятое и словоупотребление нормативное совпадают не всегда. Эволюция языка, происходящая на фоне активных социальных процессов, зачастую не сразу находит отражение в справочной литературе. Таким образом, возникает необходимость разграничения понятий нормы как факта языка и нормы как зафиксированного в грамматиках правила употребления. Учные, входящие в Пражский лингвистический кружок, установили границу между понятием нормы и понятием кодификации. Б. Гавранек указывает на то, что в любом коллективе на Горшков А.И. Вопрос о вариативности норм в связи с пониманием языка как системы систем // Литературная норма и вариативность. – М.: Наука, 1981. – С. 236.

Ицкович В.А. Языковая норма. – М.: Просвещение, 1968. – С. 5.

основе интуитивного представления о правильной речи формируется языковая норма, проявляющаяся в объективно существующих узуальных моделях словоупотребления, словоизменения, моделях синтаксических единиц. «Народный язык определнного географического или классового целого также имеет свою собственную норму, т.е. комплекс грамматических и лексических регулярно употребляемых средств»1. Кодификация же как «осознанная и зафиксированная норма» свойственна языку литературному. «От объективно существующей нормы языка следует отличать е кодификацию, т.е. установление правил употребления слов, правил словообразования, словоизменения, правил построения словосочетаний и предложений»2. Н.В. Богдановой выделено два типа нормы: 1) норма реальная, лингвистическая, внутриязыковая, сложившаяся «в результате действия ряда социальных факторов, связанных с существованием данного языка в определнном речевом коллективе в определнный период действия»; 2) норма кодифицированная, «являющаяся результатом выбора одним человеком или группой людей тех или иных средств языкового выражения»3.

Кодификация, так же, как языковая норма, может реализоваться на трх соответствующих уровнях: «на уровне языковых единиц, уровне текста и уровне языка как системы подсистем»4. А.И. Горшков приводит примеры каждого типа кодификации языковой нормы в истории русского литературного языка. Так, в «Российской грамматике» М.В. Ломоносова представлена кодификация фонетической и грамматической нормы, в руководстве по риторике и в «Предисловии о пользе книг церковных в российском языке», описывающих правила построения текста и правила выбора «высокого», «среднего» и «низкого»

стилей, наблюдается кодификация нормы на уровне текста и языка как системы подсистем5.

Над выделением критериев языковой нормы исследователи работают достаточно давно. Так, ещ в 1948 году Е.С. Истриной был предложен следующий Гавранек Б. Задачи литературного языка и его культура // Пражский лингвистический кружок. – М.: Изд-во Иностр.

лит., 1967. – С. 339.

Ицкович В.А. Языковая норма. – М.: Просвещение, 1968. – С. 7.

Богданова Н.В. Живые фонетические процессы русской речи. – СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2001. – С. 30.

Горшков А.И. Теория и история русского литературного языка. – М.: Высшая школа, 1984. – С. 43.

критерий нормы: «Норма определяется степенью употребления при условии авторитетности источников»1. При этом необходимым при анализе текстов является учт эволюции языка, а также тех отступлений от общелитературных норм, которые мотивированы художественным замыслом. Таким образом, в процессе выявления нормы на основе наблюдений над текстами художественной литературы целесообразно, с одной стороны, привлекать широкий и разнообразный в жанровом отношении круг источников, а с другой стороны, подходить к анализу текста критически, строго разграничивая авторскую речь и речь персонажей.

А.А. Мурашов обращает внимание на следующие факторы нормы: «Это литературно-художественная употребимость данной формы, приемлемость для большинства говорящих на этом языке как на родном, словарная кодифицированность, востребованность в повседневном общении; наконец, языковая нравственность, закрепившаяся в исторической памяти народа»2.

Л.К. Граудиной сформулированы три критерия достоверности нормы:

1) соответствие языковой системе (с точки зрения грамматики – «это соответствие определнным образом организованной совокупности морфем и способов группировки морфем»);

2) традиционность, предполагающая выработку нормы как «итога взаимодействия общественного выбора и индивидуальных вкусов»;

3) употребляемость, т.е. нахождение в рамках речевого узуса3.

Наиболее объективным показателем употребительности языковых единиц Л.К. Граудина считает статистические данные. Статистический критерий исследователь предлагает ввести в ряд важнейших признаков нормы. Понятие статистической нормы было выдвинуто профессором статистики Бристольского университета Г. Херданом. Рассматривая язык как статистическое множество, Г. Хердан определяет стабильность частот основным коммуникативным законом языка. Принимая тезис Г. Хердана о количественной основе норм, Л.К. Граудина, вслед за учными Пражского лингвистического кружка, вносит существенное Истрина Е.С. Нормы русского литературного языка и культура речи. – М. – Л.: АН СССР, 1948. – С. 19.

Мурашов А.А. Культура речи. – М. – Воронеж: Изд-во Моск. психол.-соц. ин-та; МОДЕК, 2003. – С. 5.

Граудина Л.К. Вопросы нормализации русского языка. Грамматика и варианты. – М.: Наука, 1980. – С. 63.

ограничение, связанное с идеей о дуализме нормы языка – необходимости разграничивать бытующую в речи языковую норму и представление о ней – кодификацию нормы1.

К.С. Горбачевич к основным признакам языковой нормы относит: «1) регулярную употребляемость (воспроизводимость) данного способа выражения; 2) соответствие этого способа выражения возможностям системы литературного языка; 3) общественное одобрение регулярно воспроизводимого способа выражения»2.

Таким образом, понятие нормы литературного языка можно рассматривать через совокупность е характерных признаков:

1) Широкое распространение, т.е. высокая степень употребительности языкового явления.

2) Стабильность нормы.

3) Кодифицированность нормы литературного языка: норма «не только отграничивает правильные (литературные) реализации от неправильных (нелитературных), но и устанавливает разного рода градации внутри правильных нормативных реализаций»3.

4) Императивность нормы литературного языка. При этом на недопустимость абсолютизации «общеобязательности» языковых норм указал Л.И. Скворцов: речь должна идти не столько об их общеобязательности, сколько об общеупотребительности4. Благодаря такому подходу в лингвистике появляется возможность сформировать дифференцированное представление о норме современного русского языка, которая максимально приближена к ситуации, теме и среде общения. Таким образом, с точки зрения коммуникативной стратегии речевое взаимодействие может допускать мотивированные ситуацией, индивидуальными особенностями коммуникантов и т.п. отклонения от нормы.

5) Вариантность нормы. Устойчивость нормативных реализаций не исключает существования в литературном языке набора вариантных средств, Граудина Л.К. Вопросы нормализации русского языка. Грамматика и варианты. – М.: Наука, 1980. – С. 68.

Горбачевич К.С. Нормы современного русского литературного языка. – М.: Просвещение, 1981. – С. 31.

Ремнева М.Л. История русского литературного языка. – М.: Филология, 1995. – С. 27.

Скворцов Л.И. Актуальные проблемы культуры речи. – М.: Наука, 1970. – С. 33.

предполагающих определнный выбор. Более того, «норма непременно предполагает наличие в языке таких единиц, которые соотносятся как вариантные выражения обозначаемого»1.

Помимо названных признаков, в определении нормы играет роль е функциональная природа. А.А. Леонтьев, разделяя точку зрения И.А. Бодуэна де Куртенэ, Е.Д. Поливанова, Л.П. Якубинского, выдвигает тезис о функциональности языковой единицы как об одном из основных признаков нормы: «Правильность литературного выражения выступает функцией коммуникативно-стилистической целесообразности данного высказывания, функционального стиля, жанра. … Такая функциональная целесообразность языковой единицы … должна быть признана важнейшим критерием отнесения данной единицы к норме … ибо язык – средство общения, а всякое общение целенаправленно»2. Исследование сущности языковой нормы и определение е понятия проводятся в русле чехословацкой функциональной стилистики, предметом рассмотрения которой является функционирование литературного языка и его языковых единиц. Б.Н. Головин определяет норму как исторически принятый в данном языковом коллективе выбор одного из функциональных вариантов языкового знака, таким образом, «норма становится регулятором речевого поведения людей»3.

Э. Косериу предпринята попытка определения понятия нормы через е отношение к системе языка. В концепции Э. Косериу, языковая норма трактуется как один из элементов соотношения «система – норма – речь» и рассматривается как совокупность обязательных реализаций системы, как фиксация языка в традиционных формах4. Слабость данной теории состоит в искусственном отрыве системы языка от реализации е в процессе функционирования: «Получается, что структура языка – по смыслу определения нормы – бертся вне е функционирования, бертся как некий конструкт, абстракция, созданная мыслью Михайловская Н.Г. Лексическая норма в е отношении к древнерусскому литературному языку // Вопросы языкознания. – 1976. – № 5. – С. 105.

Леонтьев А.А. Язык, речь, речевая деятельность. – М.: Просвещение, 1969. – С. 76.

Головин Б.Н. Основы культуры речи. – М.: Высшая школа, 1980. – С. 19.

Косериу Э. Синхрония, диахрония и история: Проблема языкового изменения // Новое в лингвистике. – Вып. 3. – М.:

Изд-во Иностр. лит., 1963. – С. 174 – 175.

лингвиста. … Такие и подобные соображения можно принять, если структуру видеть неподвижной, застывшей – вне постоянной динамики е применения, вне функциональной "реализации". Но реально, в живых языках, такой структуры нет»1.

Понятие языковой нормы традиционно применяется в характеристике литературных языков национального периода или в контексте разговора о культуре речи. В литературном языке донационального периода также несомненно наличие языковой нормы. Замечание об актуальности понятия языковой нормы для литературного языка донационального периода сделано Н.И. Толстым: «Для историка литературного языка … основным и необходимым ориентиром является литературная норма. Вопрос о трудностях е установления для древних периодов не опровергает этой необходимости»2.

Норма литературного языка донационального периода отличается от литературной нормы национального языка рядом специфических черт.

В настоящее время в этой области исследователями активно решается вопрос о том, что представляла собой норма литературного языка донационального периода в России и как она фиксировалась до появления в XVI веке первых восточнославянских грамматик.

Рассматривая вопрос об общих и различных чертах литературных языков донационального и национального периодов, Ф.П. Филин приходит к следующему выводу: «Между национальными литературными языками и литературными языками донационального времени, кроме отличий, имеются и существенные черты общности: 1) известная обработанность, стремление к устойчивости, поддержанию традиций (что неизбежно приводило и приводит к обособлению от разговорной речи, в которой процессы диалектного дробления и всякого рода стихийные изменения проходят более интенсивно – это заложено в самой природе непреднамеренной устной речи), к наддиалектному состоянию; 2) функционирование в качестве средства цивилизации, обслуживание государственных и иных нужд общества. … Что касается отличий, то они, поГоловин Б.Н. Основы культуры речи. – М.: Высшая школа, 1980. – С. 17.

Толстой Н.И. История и структура славянских литературных языков. – М.: Наука, 1988. – С. 44.

видимому, сводятся прежде всего к тому, что донациональные литературные языки были достоянием сравнительно узких слов населения классово расчленнного общества, они не составляли единой системы с устной речью, не обладали всеобъемлющей поливалентностью, более свободно допускали сосуществование на равных правах всякого рода регионализмов»1.

В.В. Колесов, основываясь на идее «устойчивости первичных жанров»

литературы, которые характеризовались специфическим набором речевых (текстовых) формул, соотносившихся со всем укладом жизни средневековья, предпринимает попытку «изнутри», с точки зрения предполагаемого средневекового сознания решить проблему нормы языкового употребления в литературном языке Киевской Руси2.

М.Р. Ремнва выдвигает тезис, согласно которому норма представлена в памятниках письменности, следовательно, выявление е особенностей и специфических черт должно проводиться посредством анализа текстов.

«Практически определить норму книжного языка можно, ответив на вопросы, какими правилами руководствовались книжники в области графики, орфографии, грамматики, создавая свои произведения, что для них было ошибочным и невозможным для реализации, что имело лишь одну возможность, что допускало вариантные реализации»3.

Характерного признака нормы литературного языка – кодификации – в донациональный период в современном смысле не существовало. Однако нельзя не отметить наличие некоторой стабильности, вс же присущей языку определнных типов текстов. Н.Г. Михайловская в качестве основной особенности нормативности русского литературного языка старшего периода (XI – XIV вв.), обеспечивающей стабильность книжно-литературного изложения, называет «традиционность генетических связей со старославянской письменностью и через их посредство с греческими текстами»4. А. Едличка видит причины стабильности нормы в деятельности книжников, которые, создавая собственные тексты, Филин Ф.П. О свойствах и границах литературного языка // Вопросы языкознания. – 1975. – № 6. – С. 8.

Колеов В.В. Критические заметки о "древнерусской диглоссии" // Проблемы исторического языкознания. – Вып. 3:

Литературный язык Древней Руси: Межвузовск. сб. – Л.: Изд-во Ленингр. госуд. ун-та, 1986.

Ремнева М.Л. История русского литературного языка. – М.: Филология, 1995. – С. 30.

Михайловская Н.Г. К проблеме нормы древнерусского языка // Вопросы языкознания. – 1975. – № 3. – С. 120.

ориентировались на написанные ранее литературные произведения, воспринимавшиеся ими как образцовые и ставшие основой позднейшей кодификации. Таким образом, по мнению исследователя, поддерживалась устойчивость нормы1. То есть, применяя термин "норма литературного языка" к характеристике донационального периода, А. Едличка понимает этот термин как «совокупность соответствующим образом реализованных языковых средств, принятых в данном языковом обществе как обязательные, и те закономерности, которыми определяется употребление языковых средств»2, не зафиксированные ещ в грамматиках, словарях, справочниках и т.п., но уже обусловливающие определнную стабильность языковой нормы. Согласие с данным положением высказывает Ф.П. Филин, выдвинувший идею о том, что в ранние периоды истории литературного языка существовала «скрытая кодификация, т.е.

ориентация на нормы, представленные в тех или иных литературных документах»3.

В начальный период существования древнерусского литературного языка (XI – XIV вв.) «не было писаных требований и правил, но были правила неписаные, этикетом"»4, диктуемые ситуативным – замечает и "литературным Н.Г. Михайловская.

Несомненно, важным является вопрос о том, какие именно литературные произведения служили языковым образцом и каким образом осуществлялось их воздействие на другие тексты.

По мнению А.А. Алексеева, «источником нормы могли становиться те тексты, которые получали общественное признание и значение прежде всего по своему содержанию, почти безотносительно к достоинству своего языка»5.

Вывод об авторитетности того или иного текста исследователь делает, обращая внимание на количество дошедших до нас списков этого произведения, а также на частоту его цитирования в современной произведению литературе. Тексты, Едличка А. Проблематика нормы и кодификации литературного языка в отношении к типу литературного языка // Проблемы нормы в славянских литературных языках в синхронном и диахронном аспектах. – М.: Наука, 1976. – С. 19.

Филин Ф.П. Что такое литературный язык // Вопросы языкознания. – 1979. – №3. – С. 19.

Михайловская Н.Г. Лексическая норма в е отношении к древнерусскому литературному языку // Вопросы языкознания. – 1976. – № 5. – С. 105.

обладающие названными признаками, исследователь считает образцовыми. К их числу А.А. Алексеев относит Евангелие и Псалтырь.

Характеризуя грамматическую норму литературного языка донационального периода, необходимо ответить на вопрос о том, есть ли основания говорить об императивности и осознанности этой нормы. М.Л. Ремнва ищет ответ в сопоставлении сюжетов, перерабатываемых книжниками с разными целями.

Сравнив текст жития Михаила Клопского, имеющий устную основу, и текст того же произведения, приведнный в XVI в. В.М. Тучковым в соответствие с нормами канонического жития, исследователь отмечает, что «В.М. Тучков, приступая к созданию жития Макариевских Четьих-Миней, чтко представлял себе, что должно быть заменено, что обязательно к изменению, что не может быть использовано в тексте канонического жития и какими соответствующими книжно-славянскими средствами это должно быть выражено (заменено)»1. Таким образом, разговор о своеобразной осознанности и императивности нормы литературного языка донационального периода оказывается возможным.

Благодаря наличию в текстах своеобразного образца и осознанности следования ему книжниками, норма литературного языка донационального периода обладала некоторой стабильностью. Однако это не исключало наличия у не ещ одного характерного для литературной нормы признака – вариативности.

Вариативность в донациональный период имела особенность, заключающуюся в использовании вариантов, являющихся дублетами, наличие которых в языке не мотивировано с функциональной точки зрения. Например, «уже в старших памятниках церковнославянского языка русского извода формы аориста и перфекта могли употребляться в одинаковых контекстах и выражать одинаковые значения»2.

Вариативность как признак языковой нормы имеет принципиальное значение в характеристике нормы литературного языка донационального периода. В Ремнева М.Л. История русского литературного языка. – М.: Филология, 1995. – С. 37.

Там же. – С. 41.

частности, вариативность определяется возможностью разных написаний одного и того же слова (у разных писцов или даже у одного писца)1.

«Вариация написаний определяется, с одной стороны, колебаниями между южнославянскими написаниями (отражающими влияние протографов) и русскими написаниями (отражающими специальную норму русского церковнославянского языка), с другой стороны – колебаниями между написаниями, отражающими орфографическую традицию (влияние графического традиционализма), и написаниями, ориентированными на книжное произношение (влияние фонетического традиционализма)»2. Влиянием протографа до определнной степени определяется различие текстов, списанных с южнославянских оригиналов, и текстов, созданных на восточнославянской почве. Поскольку наиболее почитаемыми и, как следствие, образцовыми считались тексты, имеющие южнославянский протограф, южнославянские фонетические особенности могли переноситься в оригинальные восточнославянские рукописи, но уже в качестве орфографического явления. С начала XII в. влияние протографа постепенно перестат играть роль, закрепляясь лишь в отдельных формах.

Впоследствии южнославянские написания вытесняются на периферию нормы:

«они могут быть зафиксированы в текстах, но не являются результатом сознательной языковой деятельности. Можно сказать, что они представляют собой как бы допустимые отклонения от нормы»3.

Отражение орфографической традиции заключается в реализации писцами определнной системы орфографических правил (распределения букв " и #, правописания еров и т.д.). Если изначально русская (церковнославянская) орфография воспринималась как допустимое отклонение от южнославянской нормы, то к XIII в. происходит перелом, суть которого состоит в складывании Показательным в данном случае является, например, правописание Жития Феодосия Печерского в Усп. сб. XII – XIII вв., отличающееся у первого и второго писца. (Дурново Н.Н. Русские рукописи XI – XII вв. как памятники старославянского языка // Дурново Н.Н. Избранные работы по истории русского языка. – М.: Языки русской культуры, 2000. – с. 394).

Успенский Б.А. Краткий очерк истории русского литературного языка (XI – XIX вв.) – М.: Гнозис, 1994. – С. 35.

Успенский Б.А. История русского литературного языка (XI – XVII вв.) – М.: Аспект Пресс, 2002. – С. 115.

самостоятельной церковнославянской нормы вследствие обособления церковнославянской орфографии от южнославянской1.

Церковное (книжное) произношение представляет собой произносительную (орфоэпическую) норму церковнославянского языка. Церковнославянская орфоэпическая норма не всегда вступает в противоречие с живым произношением, а может совпадать с ним в некоторых случаях. «Поэтому отражение книжного произношения может иногда трактоваться … как отклонение от нормы, связанное с влиянием живой речи», что ошибочно, т.к. «влияние живой речи проявляется в данном случае не непосредственно, о нм можно говорить лишь постольку, поскольку явления живой речи ассимилированы церковнославянской произносительной нормой2. Б.А. Успенский указывает на особую значимость учта соотношения между орфографической и произносительной нормой при типологической характеристике письменного памятника: «При анализе книжных текстов необходимо отдавать себе отчт, какое место занимает рассматриваемый текст на шкале, крайние точки которой определяются отражением протографа, с одной стороны, и транскрипцией книжного произношения, с другой»3.

Говоря о консервативности нормы литературного языка донационального периода, М.Л. Ремнва указывает вместе с тем и на динамичность, которая вс же была присуща данной норме. Причм выражалась она не только в наличии вариантных средств, но и в том, что с течением времени «менялось отношение самих книжников к разным элементам нормы, их месту, необходимости»4. В качестве примера исследователь приводит историю грамматической категории двойственного числа, которая постепенно исчезает из памятников письменности в силу русификации нормы. Книжники, знакомые с образцами, отмеченными правильным и последовательным употреблением дуальных форм, отказываются от него, а значит, имеют определнную позицию, определнный взгляд на степень обязательности той или иной черты.

Там же. – С. 117.

Успенский Б.А. История русского литературного языка (XI – XVII вв.) – М.: Аспект Пресс, 2002. – С. 118.

Там же. – С. 122.

Там же. – С. 47.

На вариативность нормы литературного языка донационального периода и, как следствие, е динамичность, обусловленную социально-историческими факторами, указывает и Л.Ф. Копосов: «Развитие орфографических норм в донациональный период – это борьба нового со старым, новых написаний с традиционными и искусственными. … Древнерусские и старорусские писцы в своей орфографической практике исходили из опыта предшествующих поколений, внося в свое письмо индивидуальные черты в соответствии с изменившимся произношением; эти черты могли стать в дальнейшем общепризнанными и получать характер нормы. … Однако новообразование проникало в письменный текст всегда с опозданием, а употребление двух вариантов могло продолжаться весьма длительное время, иногда в течение многих столетий. Это произошло, например, с формами Д. – Т. – П. мн. числа имен существительных. … Устойчивость различных традиционных написаний, так же, как и активность проникновения в письменность и закрепление в ней различных языковых инноваций, оказывается неодинаковой. Одной из важнейших особенностей нормы донационального периода является существование территориальных различий в обозначении морфем, отражающих фонетические и морфологические различия. В целом развитие орфографии обусловлено двумя факторами: социальноисторическим и собственно лингвистическим. Именно социально-исторические условия приводят к изменению ориентации писцов на ту или иную орфографическую систему, обусловливают складывание единых норм в эпоху формирования народности и нации»1.

Таким образом, норма литературного языка донационального периода характеризуется всеми основными признаками нормы литературного языка:

стабильностью, кодифицированностью, императивностью, осознанностью, вариативностью. При этом все они в языке донационального периода отличаются определнной специфичностью.

Копосов Л.Ф. Севернорусская деловая письменность XVII – XVIII вв. (орфография, фонетика, морфология). – М.: Издво МПУ, 2000. – С. 22 –23.

1.3. В памятниках книжно-славянской письменности реализовывалось 2 типа нормы:

1) Строгая норма. Она «в определнном отношении была "равна" самому церковнославянскому языку, его грамматической системе».1 Все используемые здесь грамматические средства оставались неизменными на протяжении веков, а вариантные формы практически отсутствовали. Поэтому главными характеризующими признаками данного типа нормы можно назвать «устойчивость последовательное отталкивание "иносистемных" вариантов»2. Наличию этих и особенностей строгой нормы способствует также жанровая и ситуативная закреплнность сферы употребления церковнославянского языка такого типа.

2) Сниженная норма. Этот тип «характеризуется наличием языковых явлений, выходящих за пределы системно-языковых потенций церковнославянского языка»3, который пополняется элементами языка древнерусской народности. В результате в составе церковнославянского языка обнаруживается сосуществование вариантных средств выражения грамматического значения. «Нарушение чистоты церковнославянской стихии определнным образом сказывалось на характере языковой нормы. Поскольку норма определялась образцами, раз возникнув, смешанные тексты провоцировали появление других подобных текстов. Рядом с одной нормой появлялась другая, может быть, не как что-то самостоятельное, а лишь как разновидность основной нормы»4. Такая открытость системы церковнославянского языка и наличие в ней вариантов – основные признаки сниженной нормы. Они во многом способствовали е подвижности и динамичности: привнеснные элементы могли варьироваться, прибавляться или исчезать.

Избыточность вариантов и стремление от не избавиться могли приводить к изменению нормы. Однако следует обратить внимание на характер вариантных средств, представленных в текстах, реализующих норму сниженного типа.

Поскольку для выбора одного из вариантов отсутствовала функциональная Ремнева М.Л. История русского литературного языка. – М.: Филология, 1995. – С. 31.

Ремнева М.Л. История русского литературного языка. – М.: Филология, 1995. – С. 31.

Алексеев А.А. Пути стабилизации языковой нормы в России XI – XVI вв. // Вопросы языкознания. – 1987. – №2. – С.

мотивация, а с нормативной точки зрения они являлись одинаково правильными, помимо исчезновения одного из них, в языке мог стабилизироваться и оставаться неизменным долгое время весь набор дублетных форм1. Об этом явлении упоминает Н.Н. Семенюк в статье "Некоторые вопросы изучения вариативности".

Говоря о причинах сосуществования в литературном языке параллельно используемых грамматических средств, наряду с соединением в его составе разных по времени возникновения форм и с переходом слова из одного грамматического подкласса в другой, исследователь называет и совмещение в рамках литературного языка "гетерогенных элементов": «некоторые из исходно разносистемных и в большинстве случаев идентичных по своему значению форм впоследствии объединяются в литературном языке, образуя … «внутрисистемные варианты»2.

Важно, что церковнославянские и восточнославянские элементы находятся в данном типе нормы в равноправном положении и способны взаимозаменяться.

Они не маркированы. «Маркирована лишь самая возможность употребления восточнославянских средств выражения для характеристики данного типа нормы»3.

Выбор того или иного типа нормы определялся жанром памятника. Так, в богослужебной литературе, переводной деловой письменности, произведениях ораторской прозы и житиях реализовывалась строгая языковая норма. При этом, как отмечает А.А. Алексеев, в языке некоторых житий обнаруживается «незначительная примесь»4 восточнославянских элементов. (Например, в Житии Бориса и Глеба и в Житии Феодосия Печерского.) В летописях, словах и повестях последовательно проявляется норма сниженного типа.

Каждой разновидности нормы присущи определнные грамматические черты.

Например, в языке памятников, относящихся к строгому типу нормы, функционирует сложная система прошедших времн и последовательно Ремнева М.Л. История русского литературного языка. – М.: Филология, 1995. – С. 32.

Семенюк Н.Н. Некоторые вопросы изучения вариативности // Вопросы языкознания. – 1965. – № 1. – С. 53.

Ремнева М.Л. История русского литературного языка. – М.: Филология, 1995. – С. 32.

Алексеев А.А. Пути стабилизации языковой нормы в России XI – XVI вв. // Вопросы языкознания. – 1987. – №2. – С.

употребляются формы двойственного числа. «Временные отношения передаются конструкциями с союзом и дательным самостоятельным; целевые ~гда отношения передаются конструкцией "да + презентная форма глагола", супином и инфинитивом; императивные отношения – конструкцией "да + презентная форма глагола", повелительным наклонением; условные отношения оформляются конструкцией "аще … презентная форма глагола / да + презентная форма глагола / сослагательное наклонение / императив"»1.

В текстах, представляющих сниженный тип нормы, употребляются все названные выше средства выражения грамматических отношений. Однако наряду с архаичной системой временных форм здесь обнаруживаются и глаголы прошедшего времени с суффиксом -л, которые могут выступать в любом контексте и заменять собой любую форму прошедшего времени. При оформлении временных, условных, целевых, императивных отношений параллельно с церковнославянскими используются древнерусские средства: союзы когда, коли и др.; конструкции с союзами аже, оже, даже, аче, али, олна, ци, естьли, а также разговорная конструкция без условных союзов и т.д.

Два типа грамматической нормы, описанные М.Л. Ремнвой, соотносятся с регистрами церковнославянского языка, выделяемыми В.М. Живовым. Так, в стандартном регистре, реализующемся в канонических текстах, действует механизм ориентации на образцы, вследствие чего восточнославянские дополнения к служебным минеям, созданные в Древней Руси, не отличаются с языковой точки зрения от южнославянской основной части2. Таким образом, стандартный регистр находится в корреляции по признаку неизменяемости в течение веков со строгой нормой литературного языка донационального периода.

В гибридном регистре, предполагающем создание восточнославянских текстов, действует механизм пересчта, при котором становятся значимыми признаки книжности3.

Живов В.М. Язык и культура в России XVIII века. – М.: Языки русской культуры, 1996. – С. 32.

Там же. – С. 32 – 33.

1.4. Строгая и сниженная нормы церковнославянского языка различаются в частности на фонетико-графическом уровне. Поскольку язык памятников, реализующих строгую норму, в целом равен языку церковнославянскому, а в пределах сниженной нормы наблюдается смешение черт церковнославянского и восточнославянского языков, необходимо выяснить, какие критерии орфографической нормы присутствовали и в том, и в другом языке.

В науке рано начали предприниматься попытки выявления достоверных элементов восточнославянского и южнославянского языков. Впервые на соответствия между "славенскими" и "росскими" формами обращается внимание в труде "Лексикон славено-росский и имн толкование"1 Памвы Берынды (1627 г.). Автор указывает на генетическую соотносительность щ, жд и ч, ж, противопоставляет неполногласные и полногласные слова.

В "Русской грамматике" Генриха Вильгельма Лудольфа (1696 г.)2 впервые обращено внимание на русское полногласие, на соответствие начальных о и е, русского ч и старославянского щ из *tj, *kt, *gt.

Словарь Академии Российской (1789 – 1794) дат уже чткие критерии разграничения церковнославянских и русских форм: полногласие / неполногласие, о/ы, о/е, ч, ж/шт, жд3.

Научное определение звуковых особенностей древнерусского языка, отличающих его от языка старославянского, впервые было осуществлено А.Х.

Востоковым в его работе "Рассуждение о славянском языке, служащее введением к грамматике сего языка, составляемой по древнейшим оного письменным памятникам" (1820 г.). Фонетические восточнославянские и южнославянские различия представляются исследователю более древними по сравнению с различиями морфологическими: «разность диалектов, существовавшая, без сомнения, уже в самой глубокой древности у разных поколений славянских, не Берында П. Лексикон славено-росский и толкование имн. Изд-е 2-е. / Изд. подг. В.В. Нимчук. – Киев: АН УССР, Ин-т языкознания им. А.А. Потебни, 1961.

Генрих Вильгельм Лудольф. Русская грамматика (Оксфорд, 1696) // Б.А. Ларин Три иностранных источника по разговорной речи Московской Руси XVI – XVII веков. – СПб.: Изд-во Петербургского университета, 2002.

Булич С.К. Церковнославянские элементы в литературном и народном русском языке // Записки историкофилологического факультета императорского С.Петербургского университета, 32. – СПб: Тип. И.Н.Скороходова, 1893. – С. 70.

касалась в то время до склонения, спряжения и др. грамматических форм, а существовала большею частью только в различии выговора и в употреблении некоторых особенных слов. Например, русские славяне издревле говорили волость вм. власть, город вм. град, берег вм. брег и проч. Щ в словах нощь, пещь, вращати заменяли они издревле буквою ч: ночь, печь, ворочати. Таким же образом церковнославянское жд заменяли одиноким ж: вожь, дажь вм. вождь, даждь»1.

Трудами А.Х. Востокова было положено начало исследованию рефлексов праславянских сочетаний в связи с изучением фонетических особенностей слов русского и других славянских языков. Дальнейшие замечания о генетически соотносительных элементах в основном касались специфики их реализации в отдельных письменных памятниках или в русском языке и в целом придерживались заданного А.Х. Востоковым направления2.

В процессе разработки проблемы генетически неоднородных элементов практически сразу возникает некоторая противоречивость, прослеживающаяся как в результатах анализа различных памятников древнерусской письменности, так и в результатах исследований различных учных. Показательными в этом отношении являются, например, выводы П.А. Лавровского, с одной стороны, отмечавшего «поразительное сходство фонетики русского в древнее время с наречием старославянским»3 и существование «личных черт» русского языка: «полногласия, перехода д при смягчении в ж, т в ч», а с другой – обращающего внимание на тот факт, что русский язык «не принимал форм и оборотов совершенно ему чуждых и употребление ж вместо жд, ч вместо щ, о вместо е оставалось в нм также неприкосновенным, по крайней мере, до конца XV столетия»4.

Результаты постепенного формирования общего взгляда на специфику фиксации, адаптации и соотношения генетически неоднородных элементов отразились в "Исторической грамматике" Ф.И. Буслаева. Автором проведн анализ употребления церковнославянских и русских соответствий в памятниках Востоков А.Х. Рассуждение о славянском языке // Востоков А.Х., Срезневский И.И. Филологические наблюдения А.Х.

Востокова / Под ред. И.И. Срезневского. – СПб: Тип. Имп. Академии наук, 1865. – С. 7 – 8.

См.: Максимович М.А. История древней русской словесности. – Кн. 1. – Киев: Университетская типография, 1839;

Лавровский П.А. О языке северных русских летописей. – СПб.: Тип. Императорской Акад. наук, 1852 и др.

Лавровский П.А. О языке северных русских летописей. – СПб.: Тип. Императорской Акад. наук, 1852. – С. 44.

Лавровский П.А. О языке северных русских летописей. – СПб.: Тип. Императорской Акад. наук, 1852. – С. 46.

древнерусской письменности, в "областном просторечии" и в современном литературном языке. Итогом проделанной работы стало выявление ряда особенностей реализации праславянских рефлексов в системе русского языка и различий между группами генетически соотносительных элементов на русской почве, что позволило сделать вывод о характере взаимоотношений церковнославянских и русских элементов в системе современного русского литературного языка, который, по мнению исследователя, «представляет смесь смягчнных форм церковнославянских с русскими». Способы употребления в современном литературном языке лексем с рефлексами праславянских сочетаний подразделяются Ф.И. Буслаевым на три группы: «или 1) церковнославянские формы вм. русских; например прежде вм. преже, между вм. межу, нужда вм.

нужа, смущение вм. смучение (от гл. мучить); или 2) русские вм.

церковнославянских; например вижу вм. вижду, отвечать вм. отвещать; или 3) и те и другие; например между и межа, невежда и невежа, со-кращать и укорачивать и проч.»1.

Ф.И. Буслаевым впервые сделано замечание о семантических, а также узуальных различиях между церковнославянизмами и лексемами с восточнославянскими фонетическими особенностями: слова с рефлексами южнославянского происхождения «большею частию отличаются, в образованном языке, от русских, как 1) по значению, например, гражданин – горожанин; так и 2) по употреблению: принадлежа к книжному языку, они более приличны речи искусственной, например, … услаждать, чуждый, поглощаю (при русской форме проглочу). Впрочем, многие формы стали достоянием языка образованного вообще»2.

Заявленная Ф.И. Буслаевым необходимость более пристального внимания к реализации генетически неоднородных рефлексов праславянских сочетаний привела к появлению целого ряда работ. К числу наиболее значимых из них относят "Два исследования о звуках русского языка: I. О полногласии; II. О Буслаев Ф.И. Историческая грамматика русского языка. – М.: Учпедгиз, 1959. – С. 69 – 70.

Там же. – С. 70.

звуковых особенностях русских наречий"1 А.А. Потебни и "Обзор звуковых и формальных особенностей народнаго русскаго языка"2 М.А. Колосова. Работы посвящены определению причин появления и статуса церковнославянизмов в русских говорах.

Параллельно шл процесс изучения феномена возникновения генетически неоднородных рефлексов праславянских сочетаний в славянских языках.

Внимание данной проблеме уделяется в работах И.И. Срезневского, М.А.

Колосова, И.В. Ягича, А.С. Будиловича, С.К. Булича, А.И. Соболевского, Н.Н. Дурново и др.3 В частности, в книге С.К. Булича "Церковнославянские элементы в современном литературном и народном языке" систематизированы точки зрения на проблему существования генетически неоднородных элементов в системе современного языка и рассмотрены причины закрепления в языке южнославянских рефлексов. Работа С.К. Булича, включающая обстоятельный обзор итогов изучения гетерогенных элементов в русском языке, вызвала ряд отзывов, в которых, с одной стороны, указывалось на значимость проведнного автором исследования, с другой – отмечалась необходимость обращения к истории взаимодействия генетически неоднородных рефлексов, а также «указаний на преемственность явлений и процессов фонетики и морфологии»4.

Сложившийся перечень соотносительных рефлексов праславянских сочетаний был широко использован А.И. Соболевским для исследования языка памятников древнерусской письменности. Так, в работе "Лекции по истории русского литературного языка" при описании процесса "обрусения" церковнославянского языка автором приводятся «главные постоянные черты русского извода Потебня A.A. Два исследования о звуках русскаго языка: I. О полногласии; II. О звуковых особенностях русских наречий. – Воронеж: Тип. В. Гольдштейна, 1866.

Колосов М.А. Обзор звуковых и формальных особенностей народнаго русскаго языка. – Варшава: Тип. Варшавск.

учебн. окр., 1878.

См. Дурново Н.Н. Спорные вопросы общеславянской фонетики // Дурново Н.Н. Избранные работы по истории русского языка. – М.: Языки русской культуры, 2000. – С. 520; Колосов А.М. Обзор звуковых и формальных особенностей народнаго русскаго языка. – Варшава: Тип. Варшавск. учебн. окр., 1878; Колосов М.А. Очерк истории звуков и форм русскаго языка с XI по XVI столетие. – Варшава: Тип. Варшавск. учебн. окр., 1872; Соболевский А.И. Лекции по истории русского языка. – Изд-е 6-е, стереотипное. – М.: ЛКИ, 2007; Срезневский И.И. Статьи о древнерусских летописях (1853

– 1866). – СПб.: Тип. Императорской Акад. наук, 1903; Ягич И.В. Критические заметки по истории русского языка // ИОРЯС. – Т. XLVI. – СПб.: Тип. Императорской Акад. наук, 1889 и др.

Будде Е.Ф. С.К. Булич. Церковнославянские элементы в современном литературном и народном русском языке. Т. 1. – Казань, 1894. – С. 11.

церковнославянского языка, иначе – старославянского языка», а также датся указание на замены рh на ре (брегъ), шт на щ (шч) и сохранение ра вместо оро, жд вместо ж, когда «русские оставляли церковнославянскую звуковую окраску и вожь»1.

читали вместо вместо По замечанию врагъ ворогъ, вождь А.И. Соболевкого, данные черты просуществовали «без значительных изменений и дополнений до конца XVII в.», пополняясь «разными случайными чертами», и до сих пор имеют место «в наших церковных книгах»2.

Важность исследования взаимоотношений между элементами двух близкородственных языковых систем стала очевидной в XX в. в связи с рассмотрением вопроса о происхождении русского литературного языка.

Наиболее полный перечень церковнославянских и восточнославянских элементов литературного языка приводит А.А. Шахматов в книге "Очерк современного русского литературного языка".

К бесспорно церковнославянским по происхождению исследователь относит следующие фонетические особенности:

1. Сочетания ра, ла, ре, ле, произошедшие от праславянских *or, *ol, *er, *el.

А.А. Шахматов указывает на широкую распространнность слов с данными сочетаниями в литературном языке, на неодинаковость их морфологической природы (существительные, глаголы и даже неизменяемые слова): чрез, праздный, враг, пленить и т.д. В работе представлена и точка зрения исследователя на причины сохранения в языке подобных лексем: эти слова, как правило, обозначали понятия, не связанные с народным бытом (книжные или отвлечнные).

В живом русском языке они отсутствовали, поэтому и были заимствованы из церковнославянского. В отдельных случаях русский вариант слова существовал, однако имел другое значение (обычно более конкретное, связанное с бытовой сферой): прах – порох, древний, дерево и т.п. Данная ситуация также могла служить основанием для сохранения церковнославянского слова в литературном языке3.

–  –  –

Там же. – С. 75 – 76.

Шахматов А.А. Очерк современного русского литературного языка. – Изд-е 4-е. – М.: Учпедгиз, 1941. – С. 77.

языку»1. Исключениями А.А. Шахматов считает слова, в которых звук е находится перед отвердевшим согласным (например, в слове купец), а также слова, в которых е восходит к общеславянскому h (например, мелкой из мhЂлъкыи).

Слова с ударным звуком е перед тврдым согласным, являющиеся элементами церковнославянской языковой нормы, исследователь делит на две группы: в первой е находится перед исконно тврдым согласным звуком (например, небо, пещера, перст), а во второй – перед отвердевшим. Последние, в свою очередь, также подразделяются А.А.

Шахматовым на две категории:

1) Слова, в которых «отвердение произошло в результате влияния на мягкую согласную (смягчившуюся перед ь, впоследствии выпавшим) следующей тврдой»2. Звук ь, находящийся между двумя согласными, смягчал первый из них (например, в словах бездьна, душЂевьный). Это доказывается тем, что в древнем украинском языке после выпадения ь звук е в предшествующем слоге удлинился и перешл в h: бЂhзна, душhЂвный. В северорусском и восточнорусском языке удлинения о и е в этих условиях не было, но согласный звук перед выпавшим ь под влиянием следующего тврдого здесь также отвердел. Звук е изменился не в h, а в е ненапряжнное (кроме е перед нбными, смягчнными согласными), а ненапряжнное е изменилось затем в о, так как звук е вообще не поизносился перед тврдыми согласными. А.А. Шахматов указывает на то, что «в церковном произношении … о было вообще не известно; поэтому в подобных словах перед отвердевшею согласною произносилось е ненапряжнное», следовательно, «если … мы в современном литературном языке находим в ряде слов в таком именно положении е, а не о, то все или почти все подобные слова должны быть признаны церковнославянскими»3. К таким словам исследователь относит, например: учебный, лечебный, вседневный, царевна, небесный, прелестный, честный и др.

2) Слова, в которых е находится перед согласным, отвердевшим в более позднюю эпоху, вследствие общего отвердения того или иного звука. Однако в Там же.

Там же. – С. 78.

этой категории слов переход е в о происходит не перед всеми отвердевшими согласными. Так, звук ц в период действия процесса перехода е в о оставался ещ мягким, поэтому е перед ним не подвергся изменению (в словах купец, творец и т.д.). «Но перед согласными, отвердевшими раньше, е напряжнное через посредство е ненапряжнного переходит в о; такой случай имел место, ш»1: Сережа, падж, застжка и др.

например перед отвердевшими ж и поэтому слова литературного языка, в которых перед ж звучит е, А.А.

Шахматов признат церковнославянскими.

6. Начальная ю из праславянских начальных сочетаний *jу, *iу, которые на русской почве изменились в у. Таким образом, слова современного русского литературного языка, во-первых, начинающиеся с ю, а во-вторых, имеющие эквивалент с начальным у, исследователь признат церковнославянскими: юноша (qноша), юг (qгъ), юный (qный) и некоторые другие.

7. Тврдый звук з (образовавшийся в результате II палатализации из г) вместо мягкого. В праславянском языке звуки г, к, х в некоторых случаях переходили в з, ц, с, если им предшествовали гласные переднего ряда ь, i,. Образовавшиеся звуки были мягкими, мягкость они сохранили и в общерусском праязыке. Позже произошло отвердение звука ц (например, овца вместо овця), а з и с сохраняют свою мягкость до сих пор (в словах весь, князь и др.). А.А. Шахматов указывает на очень раннее отвердение звуков з, ц, с, образованных из г, к, х, в древнеболгарском языке и делает следующий вывод: «если в современном литературном языке найдм тврдое з, а не мягкое, на месте общеславянского мягкого з из г, то такое мягкое з свидетельствует о церковнославянском происхождении соответствующего слова»2. В качестве примера здесь приводятся такие слова, как польза, непритязательный, состязательный, обязать.

8. Вокализация редуцированных ъ, ь, находящихся в слабой позиции. Процесс падения редуцированных, проходивший, по мнению А.А. Шахматова и большинства современных исследователей, приблизительно во второй половине XII в. (в южных диалектах) – в конце XIII в. (в северных диалектах), заключается в Там же. – С. 78.

Шахматов А.А. Очерк современного русского литературного языка. – Изд-е 4-е. – М.: Учпедгиз, 1941. – С. 79.

сокращении до нуля редуцированных в слабой позиции и в их вокализации в сильной позиции. Утверждая, что данный закон не знает исключений, А.А.

Шахматов вс же замечает наличие в памятниках письменности случаев вокализации ъ и ь в слабой позиции. Эти случаи исследователь делит на две категории, в каждой из которых отступления от закона объясняются аналогией.

К первой категории относятся такие слова, в которых звуки о и е (ъ, ь) перешли из одних падежных форм, где занимали сильные позиции, в другие, где данная позиция была слабой. Выравнивание основы могло происходить по косвенному падежу (например, Смоленск(ъ) вместо Сомол’неск под влиянием Смоленска, Смоленску) или, напротив, по именительному падежу (например, жреца, жнеца, кузнеца, игрока вместо жерца, женца, кузнца, игрка под влиянием форм именительного падежа жрец, жнец, кузнец, игрок). Такое выравнивание особенно широко представлено в словах, в которых после утраты редуцированных образовывались сложные группы согласных. В отдельных трхсложных словах с редуцированным в каждом слоге выравнивание происходило путм контаминации основ косвенных и именительного падежей: ропот вместо рпот из ръпътъ;

ропота вместо ропта из ръпъта.

«Ко второй категории относятся случаи появления о в предлоге со перед следующим с вместо с под влиянием со в других случаях): со своею, (со состряпать, состав, состариться, сослепа, со света, со степи, со стены под влиянием сослать, созвать, со сна, со ста»1.

Шахматовым отмечено и существование в литературном языке случаев вокализации ъ, ь, которые не могут быть отнесены ни к одной из двух выделенных категорий:

б) слова, в которых редуцированные изменяются в гласные полного образования в слабой позиции в некоторых суффиксах;

–  –  –

Шахматов А.А. Очерк современного русского литературного языка. – Изд-е 4-е. – М.: Учпедгиз, 1941. – С. 82.

9. Гласные ы, и на месте напряжнных редуцированных. К заимствованиям из старославянского языка А.А. Шахматов относит также слова с проясннным напряжнным редуцированным в сочетаниях -ие, -ия, -ии на конце.

В старославянских, а затем и в древнерусских памятниках напряжнные редуцированные в слабой позиции передавались на письме буквами ы, и:

пhЂние, листие. В эпоху падения ненапряжнных ъ, ь в слабой позиции исчезли из произношения и слабые напряжнные редуцированные во всех диалектах русского языка. Так в живом произношении появились сочетания «согласный + j + гласный»: лист’jе, лод’jа и т.п. Слова же, которые в современном русском литературном языке в данных сочетаниях сохраняют проясннный напряжнный редуцированный, исследователь считает церковнославянскими1.

Помимо названных, фонетической чертой, отличающей церковнославянский язык от русского, является начальный звук е в корнях некоторых слов, на месте которого восточнославянская норма предполагает произношение звука о.

(Например, в словах един, едва и др.).

Итак, названные фонетические особенности свидетельствуют о принадлежности слова к церковнославянскому языку. Их наличие – критерий церковнославянской фонетической нормы в литературном языке донационального периода.

Критериями же восточнославянской фонетической нормы, таким образом, являются следующие элементы:

1) 1-ое полногласие: город, мороз, ворота и др.;

2) согласный ч, рефлекс изменения сочетаний *tj, а также *kt, *gt с гласным переднего ряда: печь, ночь, речь и др.;

3) согласный ж, рефлекс изменения сочетания *dj: вижу, сужу и др.;

4) начальный звук о в корне слова (при наличии южнославянского варианта с начальным е в корне): остр, один и др.;

5) начальный звук у (при наличии южнославянского варианта с начальным ю): юг, уже и др.;

Там же. – С. 84 – 85.

6) начальные сочетания ро, ло (при наличии южнославянских вариантов с начальными сочетаниями ра, ла): лодка и др.;

7) наличие перехода звука е в звук о после мягкого согласного перед тврдым под ударением: мд, пс и др.;

8) падение напряжнных редуцированных в сочетаниях -ие, -ия, -ии на конце слова: плаванье, веселье, безвременье и др.

Кроме того, сюда относится ещ две фонетические особенности, не указанные

А.А. Шахматовым:

9) начальная я (при наличии южнославянского варианта с начальным а):

ягннок, явный и др.

10) сочетания ор, ол, ер в окружении согласных: волк, молва, верба и др.

Выделенные А.А. Шахматовым критерии выявления в основном фонетических церковнославянизмов и соответствующих русизмов стали активно использоваться в качестве аргументов в защиту гипотез о древнерусском или старославянском происхождении литературного языка донационального периода.

Так, слова с полногласием, начальными ро-, ло-, о- и «старым первым сочетанием *dj, *tj» для С.П. Обнорского становятся предметом «чрезвычайного стороны»1 интереса и значения по цельности своего выражения лексической "Русской правды" и важным доказательством того, что «русский литературный язык старейшей эпохи был в собственном смысле русским во всм свом остове»2.

Особое внимание «по объективным признакам отличаемым церковнославянским элементам» уделяет Л.П. Якубинский в книге "История древнерусского языка". Наиболее значимыми для древнерусского периода автор считает следующие соответствия генетически неоднородных рефлексов праславянских сочетаний: полногласие/ неполногласие, щ/ ч *tj, начальное е/ о.

За пределами данного перечня остатся рефлекс жд/ ж, поскольку, по мнению Л.П. Якубинского, «существовали две нормы передачи церковнославянского жд Обнорский С.П. "Русская правда" как памятник русского литературного языка // Изв. АН СССР. – Сер. VII. ООН, 1934.

Обнорский С.П. "Русская правда" как памятник русского литературного языка // Изв. АН СССР. – Сер. VII. ООН, 1934.

(более ранняя – ж и более поздняя – жд)»1. Не соглашаясь с А.А. Шахматовым по поводу утверждения о «неудержимой ассимиляции» церковнославянского языка, исследователь использует случаи передачи в древнерусских церковных текстах сочетания шт как щ (а не ч) в качестве доказательства чткой дифференциации церковнославянского и древнерусского произношения в словах типа свhшта, ношть, хошт@ и свhща, нощь, хощю и под.»2.

Значимыми являются мысли Л.П. Якубинского о механизмах выбора слова с тем или иным рефлексом. К числу причин, обусловливающих данный выбор, исследователь относит специфику содержания текста, результаты переписки и редакторской правки, особенности протографа и др.3 При этом Л.П. Якубинский обращает внимание и на наличие в текстах церковнославянизмов и русизмов, употребление которых имеет «случайный характер» и происходит «без всякой видимой мотивировки»4.

Проведнные Л.П. Якубинским наблюдения над гетерогенными элементами позволили исследователю выделить три группы церковнославянизмов: 1) смысловые, или понятийные, (брань – битва и борона – оборона); 2) стилистические, т.е. тождественные русским формам с семантической точки зрения, но имеющие определнное стилистическое задание (град – город, глава – голова)5; 3) бытующие в разговорном языке образованных людей (типа время)6.

Н.А. Мещерский, принимая классификацию Л.П. Якубинского, замечает, что семантические старославянизмы «не могли иметь восточнославянских лексических параллелей», потому что являлись религиозными терминами и, в большинстве случаев, входили в состав калек с греческих сложных слов (благоверие, доброгласие и т.п.)7. Соглашаясь с Л.П. Якубинским в том, что стилистические старославянизмы служили обогащению синонимических рядов, а также избежанию монотонности и тавтологии, Н.А. Мещерский включает в их перечень, наряду с Якубинский Л.П. История древнерусского языка. – М.: Учпедгиз, 1953. – С. 112.

Там же. – С. 102.

Там же. – С. 304.

Там же. – С. 307.

Критерием выбора лексемы с тем или иным рефлексом в данном случае может являться стилистическое окружение, употребление в устойчивом сочетании, в составе постоянного эпитета или использование в целях создания определнного ритмического рисунка.

Якубинский Л.П. История древнерусского языка. – М.: Учпедгиз, 1953. – С. 325 – 326.

Мещерский Н.А. История русского литературного языка. – Л.: Изд-во Ленингр. госуд. ун-та, 1981. – С. 74.

неполногласием, начальные сочетания ра-, ла-, сочетание жд (*dj), шт или щ (*tj) и т.п.1 Исследование роли церковнославянизмов в истории древнерусского языка, проведнное Л.П. Якубинским, в определнной степени явилось предпосылкой для выхода статьи Г.О. Винокура "О славянизмах в современном русском литературном языке". В данной работе автором чтко разграничиваются старославянизмы генетические и стилистические, понимаемые Г.О. Винокуром как «совершенно обычные слова современного русского языка, всякому понятные, общеупотребительные в письменной, а также в устной речи лиц, получивших хоть некоторое образование», но имеющие «хотя бы один элемент, восходящий к церковнославянскому источнику»: неполногласие, е, жд и щ вместо о, ж и ч.2 Г.О. Винокур рассматривает только 4 группы славянизмов из 12 выделенных А.А. Шахматовым. Распределив каждую из групп по трм разрядам в зависимости от отношений между генетическими вариантами, Г.О. Винокур приходит к выводу, что «славянизмы в стилистическом смысле употребляются редко»3.

В нашей работе критерием церковнославянской нормы мы будем считать наличие у слов следующих фонетических особенностей: неполногласия, сочетаний ръ, лъ, рь в окружении согласных, рефлекса щ, начальных звуков а, е, а также начальных сочетаний ра, ла.

Слова, в которых обнаруживаются 1-ое полногласие, сочетания ор, ол, ер в окружении согласных, рефлекс ч, начальные я, о, а также начальные сочетания ро, ло, нужно относить к числу проявлений восточнославянской фонетической нормы.

При этом мы не будем считать снижением строгой нормы литературного языка донационального периода некоторые черты, генетически соответствующие языку восточных славян. К таковым следует отнести, во-первых, употребление слов с рефлексом праславянского *dj. Исследователи не раз обращали внимание на высокую частотность использования в памятниках, реализующих строгую Там же. – С. 75.

Винокур Г.О. О славянизмах в современном русском литературном языке // Избранные работы по русскому языку. – М.:

Учпедгиз, 1959. – С. 443.

Там же. – С. 451.

норму, восточнославянского по происхождению рефлекса вместо ж церковнославянского Например, А.А.Шахматов в работе в жд.

"Церковнославянские элементы в современном русском литературном языке" отмечает: «Мы знаем, например, что церковнославянское жд очень рано уступило место русскому произношению с ж, и это в противоположность устойчивому сохранению церковнославянского щ, сравнительно редко уступавшего русскому ч.

Имеем возможность указать на несколько памятников 12 века, где жд систематически заменяется на ж»1. Наличие в современном литературном языке большого количества слов и грамматических форм с жд исследователь объясняет позднейшим влиянием и относит к позднейшему церковнославянскому слою.

Современное изучение древнерусского литературного языка в нормативном аспекте также касается вопроса о том, являются ли устойчивые русские элементы, последовательно отражаемые в тексте, нарушением строгой церковнославянской нормы. Б.А.Успенский связывает решение этой проблемы с теорией диглоссии.

Сосуществование двух языков (книжного церковнославянского и разговорного русского) на территории Киевской Руси не исключает их взаимного влияния друг на друга. Это приводит к адаптации церковнославянского языка на русской почве, вследствие чего «определнные языковые элементы, восточнославянские по своему происхождению, усваиваются церковнославянским языком русской редакции, т.е. допускаются нормой церковнославянского языка»2. Данный процесс проходит постепенно: первоначально соответствующие формы входят в церковнославянскую языковую норму на правах факультативных вариантов, в дальнейшем (с начала XII века) соответствующие восточнославянские элементы начинают восприниматься как нормативные, в то время как южнославянские написания могут допускаться лишь в качестве вариантных. В подтверждение своей точки зрения Б.А.Успенский указывает на тот факт, что с начала XII века Шахматов А.А. Церковнославянские элементы в современном русском литературном языке // Из трудов А.А.

Шахматова по современному русскому языку. – М.: Учпедгиз, 1952. – С. 245.

Успенский Б.А. Краткий очерк истории русского литературного языка (XI – XIX вв.) – М.: Гнозис, 1994. – С. 33.

южнославянские написания в рукописях могут исправляться на русские, признаваемые правильными, нормативными.

В процессе освобождения восточнославянских текстов от южнославянских протографов и складывания орфографической нормы церковнославянского языка решающим фактором оказывается книжное (церковнославянское) произношение – «в древнейший период (до второго южнославянского влияния) орфография в общем ориентируется – в большей или меньшей степени – на книжное произношение, ему подчиняется и им проверяется; в частности, писцы стремились выдержать усвоенную ими у южных славян орфографию лишь в тех случаях, когда она не вступала в конфликт с книжным произношением»1.

Исследователь делает вывод о необходимости разграничения признаков церковнославянского языка русской редакции, входящих в норму этого языка, и признаков живого русского языка, находящихся вне этой нормы. Написание ж из праславянского *dj «безусловно входит в норму русского церковнославянского языка».2 По этой же причине к проявлению строгой нормы мы будем относить написание начального q (*ju), начального h (*j) и ъ, ь перед плавным в окружении согласных (*tъrt, *tъlt, *tьrt)3.

1.5. Понятию грамматической нормы церковнославянского языка и ее описанию по набору грамматических признаков в сопоставлении с соответствующими явлениями грамматической нормы языка деловой письменности посвящены работы М.Л. Ремневой. Автор исходит из положения о том, что в Древней Руси сложилась ситуация, которая характеризовалась наличием и противопоставлением двух нормированных языковых феноменов:

книжно-славянского языка и языка восточнославянской деловой письменности. На протяжении всей истории литературного языка деловой язык был Там же. – С. 35 – 36.

Селищев А.М. Старославянский язык. Изд. 3-е, стереотипное. – М.: Едиториал УРСС, 2005. – С. 220, Успенский Б.А.

История русского литературного языка (XI – XVII вв.) – М.: Аспект Пресс, 2002. – С. 137, 196.

противопоставлен церковнославянскому «не только по сфере применения, но и по характеру выражения аналогичных значений»1.

Для характеристики языковой системы грамматические показатели являются решающими, поэтому изучение особенностей именно грамматической нормы позволяет наиболее объективно охарактеризовать язык какого-либо древнерусского текста в нормативном аспекте. Особенно важны грамматические признаки, посредством которых может осуществляться противопоставление памятников разных жанров. «Набор грамматических признаков может быть различным, но характер их должен быть таким, чтобы факт наличия / отсутствия описываемых черт мог являться средством характеристики памятников книжнославянской и деловой восточнославянской письменности»2. В книжно-славянском языке есть грамматические черты, в определенной мере совпадающие с явлениями восточнославянской грамматической нормы (например, типы склонения существительных), а есть явления, по-разному оформленные в памятниках – в зависимости от ориентации на церковнославянскую традицию или на норму древнерусского языка. Признавая, что сам набор грамматических признаков может быть различным, М.Л.Ремнева в своих работах, посвященных описанию грамматической нормы памятников древнерусского литературного языка, опирается на реализацию в текстах следующего ряда грамматических характеристик: 1) глагольные формы прошедшего времени; 2) грамматические формы двойственного числа; 3) соотношение различных средств передачи временных значений; 4) соотношение различных средств передачи значений цели, императивности, желательности и условия.

С этих позиций по указанному набору грамматических признаков в монографии "История русского литературного языка" (1995 г.) М.Л.Ремневой исследован и описан язык памятников книжно-славянской и деловой письменности различных временных срезов донационального периода (с XI по XVII вв.) с целью проследить эволюцию грамматической нормы.

Ремнева М.Л. История русского литературного языка. – М.: Филология, 1995. – С. 54.

Там же. – С. 5.

Автор исходит из положения об историчности нормы и о возможности описания нормы определенного исторического периода или определенного жанрового корпуса текстов: «Практически определить норму книжного языка можно, ответив на вопросы, какими правилами руководствовались книжники в области графики, орфографии, грамматики, создавая свои произведения, что для них было ошибочным и невозможным, что имело лишь одну возможность, что допускало вариантные реализации. Норма в истории русского литературного языка Древней Руси – это искомое, подлежащее определению и характеристике»1.

Исследование памятников книжно-славянской письменности приводит автора к следующим характеристикам грамматической нормы церковнославянского языка:

1) «Язык памятников знает сложную систему прошедших времен для передачи значения действия (состояния) в прошлом». 2) Для памятников ранней церковнославянской письменности характерны условные конструкции "аще + презентная форма глагола/ императив/ сослагательное наклонение". 3) Синтаксическим средством выражения временного значения является оборот "дательный самостоятельный", а также предложения с союзом ~гда. 4) «Употребление форм двойственного числа известно во всех контекстах двойственности»2. 5) Целевые отношения передаются посредством конструкции "да + презентная форма глагола", супина и инфинитива. 6) Императивные отношения выражаются с помощью конструкции "да + презентная форма глагола" и формы императива3.

Норма языка деловой письменности представляет собой тип нормы, содержательно (по набору признаков) противоположный строгой норме церковнославянского языка, но типологически аналогичный ей. «Эта норма характеризуется: 1) использованием формы на в качестве единственного

Л средства для передачи значения действие (состояние) в прошлом. 2) При оформлении условных конструкций используются преимущественно Ремнева М.Л. О грамматической норме языка книжно-славянской и деловой письменности Древней Руси // Филологические науки. – 1991. – № 2. – С. 56.

Там же. – С. 57.

Ремнева М.Л. История русского литературного языка. – М.: Филология, 1995. – С. 33.

восточнославянские условные союзы в придаточной части конструкции и инфинитив – в главной. 3) Целевые значения оформляются посредством конструкций «а бы + форма на -л», «ожь (оже) + форма на -л», «атъ/отъ + презентная форма, редко используются супин и инфинитив; конструкция «да + презентная форма» для выражения цели, императивности и желательности отсутствует. 4) Для оформления временных конструкций используются восточнославянские союзы како и коли. 5) Функционирование форм двойственного числа свидетельствует о том, что грамматическому сознанию писцов категория двойственного числа чужда»1.

Итак, реализация названных в перечне грамматических признаков отчетливо демонстрирует противопоставленность двух письменных традиций на протяжении всей истории восточнославянской письменной культуры вплоть до нового времени, говорит о сосуществовании противопоставленных грамматических норм церковнославянского языка и языка деловой письменности.

При анализе грамматического строя Жития критерием церковнославянской нормы литературного языка мы будем считать правильное употребление форм двойственного числа в различных "контекстах двойственности", последовательное употребление четырх форм прошедшего времени, входящих в архаичную систему, употребление дательного самостоятельного оборота и конструкций с союзами ~гда, "ко для выражения временного значения, конструкций "да + презентная форма глагола" для выражения целевой семантики, форм повелительного наклонения или конструкций "да + императив/ презентная форма" для выражения значения побуждения, а также сложноподчиннного предложения с придаточным условия, присоединнным посредством союза аще.

1.6. Житийная (агиографическая) литература – достояние средневековой христианской культуры. Она появилась на Руси в IX – XII вв. и достигла наивысшего расцвета к XIV – XV вв. Основу жития составляет биография христианского святого. Автор создавал «условный, идеализированный образ … Ремнева М.Л. История русского литературного языка. – М.: Филология, 1995. – С. 358.

подвижника, жизнь и деятельность которого протекали в обстановке легенды и чуда»1.

Основные признаки жития как жанра средневековой литературы сформулированы В.О.

Ключевским в книге "Древнерусские жития как исторический источник":

Выполнение литературной задачи жития предполагает использование биографических фактов только в качестве готовой формы для создания идеального образа подвижника;

Из реальной биографии выбираются лишь те факты, которые помогают выполнить поставленную задачу;

Отобранные таким образом черты подвергаются обобщению, в результате которого индивидуальная личность исчезает за чертами идеального типа;

Агиограф и историк смотрят на описываемое лицо с различных точек зрения:

первый ищет в нм отражение отвлечнного идеала, второй – идеальных черт;

Обилие и качество биографических фактов в житии обратно пропорционально степени почитания святого, торжественности повода к созданию жития, а также хронологическому расстоянию, лежащему между кончиной святого и написанием жития2.

Житие является жанром не только и не столько литературным в современном понимании этого слова, сколько церковным, уже потому, что таковой в своей основе была вся средневековая христианская литература. Причиной возникновения агиографического жанра явилась необходимость удовлетворять потребности христианской церкви и христианского общества. Создание житийных текстов призвано было способствовать укреплению авторитета новой религии в глазах язычников, привлечению к ней последователей. Через прославление святых подвижников, на примерах из жизни конкретных людей агиография формировала стремление следовать нормам христианского морального идеала, образцы которого она давала обществу в доступной и хорошо знакомой из античной литературы форме жизнеописания, биографии. Кроме того, проложная разновидность Гудзий Н.К. История древней русской литературы. – М.: Аспект-Пресс, 2003. – С. 36.

Ключевский, В.О. Древнерусские жития как исторический источник. – М.: Наука, 1988. – С. 3.

житийных текстов изначально оказалась вовлечена в процесс богослужения, а следовательно, и подчинена его строгой регламентации. Жития играли роль документальных свидетельств в процессе подготовки церковной канонизации святых подвижников. Без сомнения, данные факторы не могли не предопределить особенностей содержания текстов агиографического жанра и не обусловить строгой закреплнности их формы.

Пришедший на Русь из Византии, агиографический жанр сложился там на основе античной биографии, оттолкнувшись от не и в то же время вобрав в себя и объединив черты трх е разновидностей: историчность и последовательность биографии-биос, эмоциональность и риторичность похвального слова, а также дидактическую моралистичность биографий Плутарха. Приспособленная к новому идеологическому содержанию и применнная к совершенно иному типу героя, сформировавшаяся жанровая схема послужила основой для создания византийского житийного канона, окончательно сложившегося к X в. и закреплнного произведениями Симеона Метафраста1.

Главной причиной возникновения на Руси оригинальных житий является стремление церкви к правовой и идеологической независимости от Византии:

необходимо было добиться канонизации собственных, русских святых, а непременным условием этого было наличие жития. Кроме того, церковь продолжала бороться за упрочение в государстве христианской религии и за обретение вс большего влияния в обществе. Поэтому агиограф, в первую очередь, ставил перед собой задачу нарисовать в свом произведении «такой образ святого, который соответствовал бы установившемуся представлению об идеальном церковном герое»2. Преследуя эту цель, авторы выбирали из реальной биографии подвижника лишь те факты, которые соответствовали подобному представлению, и замалчивали вс то, что с ним расходилось. Агиография стремилась прежде всего к поучительному воздействию на читателей, а не к достоверному изложению событий.

Аверинцев С.С. Плутарх и античная биография. – М.: Наука, 1973; Попова Т.В. Античная биография и византийская агиография // Античность и Византия. – М.: Наука, 1975. – С. 245 - 274.

Гудзий Н.К. История древней русской литературы. – М.: Аспект-Пресс, 2003. – С. 36.

У появления на Руси оригинальных житий есть и ещ одна, литературноэстетическая, причина: переводя и переписывая византийскую агиографическую прозу, находясь под е впечатлением, русские книжники испытывали желание попробовать и собственные силы в создании произведений этого жанра.

Первые русские жития имеют тесную связь со старшими Киевскими летописными сводами, вместе с которыми отражают отдельные эпизоды междуусобной борьбы XI – XII вв. Авторами агиографических статей в старейших Киевских летописных сводах и составителями отдельных житий XI в.

МОСКОВСКИ« ОРДЕНА ЛЕНИНА II ОРДЕНА ТРУДОВОГО КРАСНОГО ЗНАМЕНИ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ ИНСТИТУТ имени В. II. ЛЕНИНА

Специализированный совет Д 113.08.08

На правах рукописи

БАШАТОВА Надежда Никаноровна

УДК 281.93:881.01« 10/И»

«ЖИТИЕ ФЕОДОСИЯ ПЕЧЕРСКОГО»

КАК ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПАМЯТНИК КИЕВСКОЙ РУСИ

(Проблематика, принципы изображения исторических лиц, структура и стилевое своеобразие)

Специальность 10.01.01 -Русская литература

диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

Москва 1988

Работа выполнена в Московском ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени государственном педагогическом институте имени В. И. Ленина.

доктор филологических наук, профессор ПРОКОФЬЕВ Н. И.

доктор филологических наук, профессор КУСКОВ В. В. кандидат филологических наук ГРИЦЕНКО 3. А.

Вэдущг.я организация - Московский областной педагогический институт имени Н. К. Крупской.

оащпта состоится «. .» .^^^й^Шу^7. г. в ча-

сов на заседании специализированного совета Д 113.08.08 по::ащпте диссертаций на соискание учеиой степени доктора наук яр и Московском ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени государственном педагогическом институте имени В. И. Ленина по адресу: г. Москва, ул. Малая Пироговская, д. 1, гуд. № .......

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке МГПИ имени В. И. Ленина: 119435, Москва, ул. Малая Пироговская, д. 1.

Научный руководитель:

Официальные оппоненты:

Ученый секретарь специализированного совета

НИКОЛАЕВА Е. В.

: Изучение литературы Киевской. Руси имеет принципиальное значение. Произведения ХТ-ХН веков во многом предопределили дальнейший ход развития древнерусской литературы. Уже в XI веке в Киевской Руси начинается разработка литературных форм, отвечающих национальным интересам. Примером ответа на запроси исторической; жизни Киевской Руси является "йитие Феодосия Печерского", его проблематика и стиль. Это произведение отражает художественные искания своего времени, закладывает основы русской, агиографии как одной из разновидностей повествовательной прозы, разрабатывает принципы творческого использования византийского литературного опыта.

Актуальность исследования определяется, тем, что "Житие Феодосия Печерского" - одно из первых русских оригинальных агиографических произведений - давно привлекает внимание медиевистов и одновременно до сиг пор остается недостаточно изученным.

Исследователи обращались к произведению Нестора для решения отдельных проблем или привлекали его в ходе общего анализа художественной. специфики древнерусской, литературы. Попыток проанализировать "Житие Феодосия Печерского" как художественное произведение XI века, в единстве его многообразных идейно-художественных и стилевых компонентов, не предпринималось. Такое рассмотрение может дополнить предыдущие исследования, поможет определить более точно место произведения в историко-литературном процессе Древней Руси и его значение в развитии агиографии как разновидности древ, нерусской повествовательной прозы.

Объект исследования. В работе использован древнейший текст ■жития, находящийся в Успенском сборнике Х11-ХШ вв.г и другие публикации и текстологические разыскания известных отечественных исследователей»

Цель диссертации - анализ произведения как целостной идейно-художественной системы, выявление его своеобразия как литературно-художественного памятника эпохи, ег^. места в становления агиографических жанров древнерусской литературы, соотношения в житии традиционных и новаторских чёрт - обусловила основные задачи исследования: I) йроанализировать особенности заимствовали.! в житии и определить степень подражательности Нестора византийским житиям; £) изучить- структуру произведения; 3) рассмотреть ссойен-I. Успенский сборник ПГ-ХЙ вв. - М;! Наука, 1971, с. 71-135.

ности подхода автора к изображению исторических, лиц; 4) выявить реализацию авторского замысла в словесно-стилистической системе.: 5) определить влияние исторических условий на формирование новой литературной, формы агиографических произведений.

Анализ стилевых компонентов проводится на основе исторического контекста, в связи с идейно-политическими, литературно-художественными и церковно-публицистическими требованиями отечественной истории.

Необходимо отметить, что "Житие Феодосия: Печерского" нузда-ется и в текстологическом исследовании, изучении истории движения текста, бытования памятника. Популярность этого жития в Древней Руси дает возможность поставить вопрос о роли его в дальнейшем развитии древнерусской, литературы. Однако это не входит в задачи данной работы.

Научная новизна работы определяется подходом к произведению в целостном идейно-художественном плане, а не в одном из его аспектов, стремлением осветить вопросы, не получившие детально! разработки или не затронутые в предшествующих исследованиях, а также уточнить оценку литературоведами некоторых сторон художественной специфики жития. Анализ основных сторон поэтики произведения. (своеобразия структуры жития, особенностей, системы образов и способов их создания, специфики и идейно-художественного назначения словесно-стилистической, системы) направлен на выявление особенностей, авторского замысла и его реализации, определяющих литературное новаторство "Жития Феодосия Печерского". Вопрос о заимствованиях Нестора рассматривается с точки зрения оригинального использования автором заимствованного материала. Впервые проведен детальный, анализ структуры памятника в сопоставлении с византийским каноном в целях выявления новаторских черт. Вносится уточнение в разработку вопроса о способах изображения героев жития. Словесно-стилистическая, система рассматривается с точки зрения ее идейно-литературного назначения. Впервые раскрыты особенности отбора и характер применения библейских текстов в памятнике.

Практическое значение работы. Содеряание и выводы, сделанные в диссертации, могут быть использованы в вузовском преподавании: при чтении общих курсов древнерусской литературы, в спецкур- _ сах к спецсеминарах, посвященных литературе Киевской Руси, эволюции агиографического яанра и развитию древнерусской повествовательной. прозы.

Апробация материалов диссертации. Отдельные раздели диссертации обсуждались на аспирантском методологическом объединении кафедры. Апробация работы произведена на кафедре русской литературы МГПИ имени В.И. Ленина и использована при проведении практических занятий со студентами.

Структура и объем работы. Предает, цель и задачи исследова- " дая предопределили структуру диссертации, состоящей, из введения, трех глав и заключения. Общий объем работы 198 страниц машинописи. Библиография. содержит.Тбб наименований.

Содержание диссертации. Во "Введении" сформулированы цель и задачи работы, дается обоснование актуальности теш исследования, а также ее научной перспективности, указана практическая значимость диссертации. Также во "Введении" освещается история изучения "Китая Феодосия Печерского". Выделяются спорные вопросы, интересовавшие исследователей XIX века и аспекты, привлекшие внимание советских литературоведов-медиевистов.

К "Житию Феодосия Печерского" обращались В.Н. Татищев, Р.Ф. Гимковский, A.M. Кубарев,-Е.Е. Голубинокий, С.А, Бугославский, В.А. Яковлев, A.A. Шахматов, Д.И. Абрамович,. Г.П. Бельченко и др. историки, филологи и историки русской церкви. Но рассматривалось житие Феодосия в общем потоке изучения агиографической литературы. Исследователи решали проблемы, связанные с авторством Нестора, временем его прихода в монастырь и возрастом, поднимали вопросы о времени создания "Жития Феодосия Печерского", о заимствованиях, рассматривали проблемы текстологии памятника.

О "Житии.Феодосия Печерского" как литературном произведении в разное время высказывались различные мнения. Скептики школы Каченовского полностью отвергали литературные достоинства, значение жития Феодосия и талант автора. Противоположная точка зрения - это подчеркнутый панегирик "Житию Феодосия Печерского", содержащийся в работах A.M. Кубарева, Ыакария, Филарета, Д.И. Абрамович считал обе точки зрения; одинаково односторонними и преувеличенными, но исследование самого Д.И.Абрамовича литературных особенностей "Жития Феодосия Печерского" сводится к очень обстоятельному сравнительному анализу заимствований: и подражаний Нестора византийским житиям.

Таким образом, в дооктябрьский период исследователями были поставлены и разрешены некоторые проблемы, касающиеся "Жития-

Феодосия Печерского". Наиболее важными и значительными являются работа A.A. Шахматова и Д.И. Абрамовича, в которых проведен серьезный текстологический анализ жития, связанный с вопросом о степени заимствования Нестора. Однако собственно литературное значение древнего памятника агиографической литературы не было раскрыто.

"Китае Феодосия Печерского" также привлекало внимание советских; исследователей. Как источник историко-бытовых сведений оно было использовано В.Ф. Ржигой, Б.А. Романовым, М.Д. Присел-ковым, М.Н. Тихомировым. В.Ф. Переверзев подошел к героям жития с точки зрения научно-социологической. Он характеризует литературных героев в их связях с историей феодального общества Древней Руси,

Важной вехой на пути исследования произведения Нестора явились работы И.П. Еремина и В.П. Адриановой-Перетц. И.П. Еремин рассматривает композицию, а В.П. Адрианова-Ееретц анализирует беллетризованные эпизода жития и их значение для развития древнерусской: повествовательной прозы. В другой своей работе B.II. Ад-рианова-Перетц в ходе общего анализа поэтического стиля Древней Руси обращается к метафорам-символам в житии Феодосия. Оба автора уделяют внимание образам Феодосия и его матери.

В 1977 г. к "Житии Феодосия Печерского" обратилась болгарская: исследовательница Е.А. Томова. В своей диссертации она провела сопоставительный анализ трех славянских житий (Феодосия Печерского, Стефана Немани и Ивана Рильского) в плане их связей с фольклором. Е.А. Томова сопоставила также исторически существовавшего Феодосия и литературного героя с точки зрения значения его деятельности в развитии культуры Древней Руси.

Как видно из обзора, проведены многие исследования, однако произведение в целом, как единая художественная система до сих пор не рассматривалось.

В первой главе анализируется соотношение традиционного и новаторского в заимствованиях и структуре "Жития Феодосия Печерского". В первом параграфе работы проблема заимствований рассмотрена с. позиции, не затронутой исследователями" ХН века. Текстовой материал, приведенный A.A. Шахматовым и Д.И. Абрамовичем, анализировался диссертантом по линии выявления степени подражательности Нестора, причин и способов использования"им византийских

житий. в работе над "Житием Феодосия Печерского".

Д.И. Абрамович приводит много сходных мест в разных переводных житиях, но каких-либо выводов по поводу, сравниваема отрывков он не делает, за исключением одной общей мысли, что все эпизода (а в них входят почти все эташ лизни Феодосия) - аналогии различным переводным житиям. A.A. Шахматов путем сопоставления текстов "Лития Феодосия Печерского" и "Еития Саввы Освященного" доказывает прямое влияние труда Кирилла Скифопольского на Нестора. Но оба исследователя подошли к вопросу о заимствованиях только о позиций текстологов. Ими не был поставлен вопрос: зачем, с какой, целью и" как Нестор использует материал других яштий?

Использование византийских житий. - характерная особенность древнерусской, агиографической- литературы, так как переводные жития в Древней Руси считались образцами. Такое следование по стопам древних агиографов, изображение героя и его лизни сходным с древними славными святыми, способствовало большему прославлению нового святого и ставилось в заслугу автору. Кроме того, вместе с византийской агиографической литературой древняя Русь восприняла и устоявшийся, отработанный канон, трафарет в писании житий.. И Нестор, следуя этому трафарету, свободно пользовался материалом других авторов.

" Расширяя тематику жития и усложняя трактовку образа главного героя, Нестор применяет традиционный способ только в изображении одной из сторон облика Феодосия. Поэтому весь используемый. материал византийских авторов сконцентрирован в сугубо китийннх частях произведения.

Но в ходе анализа обнаруживается творческий- подход автора к используемым текстам. Нестор традиционен в самом факте обращения к византийским житиям, но отличает его от других агиографов то, что он перерабатывает используемый материал. Поэтому термин "заимствования", применявшийся исследователями XIX века, не отражает сути работы Нестора с византийскими источниками. Это не "заимствование", а продуманный отбор и переработка нужного материала из широкого круга византийских житий.

Нестор не переносит слепо в свое произведение то, что берет у других авторов. Употреблял понравившуюся фразу или образ-,-ное выражение, он по-своему переставляет слова, добиьаясь улуч-

шения. ритмического звучания фразы. Бее евангельские цитаты виве-рены и применяются по другому поводу. Используемые тексты другого жития он членит, располагая эти части в разных местах, часто отличных от места употребления их в другом житии, или по отноше-.нию к другим героям. Даже при явно литературном происхождении эпизода и известном источнике его, даже при сходстве самого* текста, Нестор умеет так переделать используемый материал или сюжетный котив, что изменяется смысл, эмоциональное воздействие или значение заимствованного эпизода.

Следующий параграф главы посвящен структуре жития« В начале параграфа освещаются исторические условна, способствовавшие расширении тематики произведения Нестора. Исторические условия, основные прогрессивные идеи времени (идеи самостоятельности и величия Руси, осуждения княжеских распрей, ослаблявших Русь) и забота автора о положении Печерского монастыря, взаимоотношениях его с киевскими князьями, - все это в совокупности приводит к тому, что задачи Нестора, как агиографа, изменяются и усложняются.

Идея прославления Руси находит отражение, во-первых, в том, что автор прославляет Феодосия не как абстрактного святого, а святого Русской, земли, во-вторых, в утверждении славы и значения." Киево-Печерского монастыря.

В связи с исторической темой расширяются и дидактические задачи автора. Он не только дает образец для. подражания монахам и "всем почитающим", но и пытается вразумить братию, прекратить начавшийся в монастыре раскол.

В результате такого подхода автора возникает необходимость переработки традиционной византийской схемы агиографических про- . изведений. Расширение тематики жития обуславливает отход автора от канонической житийной схемы в изображении главного героя и других персонажей, в выборе способов и приемов изображения, влия- ет на структуру всего произведения.

В целях выявления новаторских черт в структуре "Жития Феодосия Печерского" в работе проводится сопоставительный анализ структуры жития Феодосия со схемой традиционного византийского "похвального" жития, составленнойХ.М. Лопаревым1. I. Лопарев Х.М. Греческие жития святых УШ и IX вв.: Опыт научной классификации памятников агиографии с обзором их с точки зрения исторической, и историко-литературной. - Пгд., 1914..- Ч. I. Современные жития.

"Житие Феодосия Печерского" - большое по объему и сложное по структуре произведение. Все житие делится на две части, неравные по объему и отличающиеся тематически. Первая часть посвящена детству и юности Феодосия, описанию тех трудностей, которые он преодолевает, стремясь посвятить свою жизнь служению богу и вместе с тем родной, земле. Центральным здесь становится его конфликт с матерью. Вторая, большая по объему, часть - это переплетающиеся и взаимно дополняющие друг друга жизнеописание Феодосия и история: становления Печерского монастыря. Основной стержень, на который нанизываются все эпизоды - образ Феодосия, главного героя. Все повествование обрамлено, соответственно византийскому канону, вступлением и заключением автора.

Первая часть жития внутренне неоднородна. Она разделяется на две, отличающиеся друг от друга, подчасти. Первая (описание детства Феодосия); написана в соответствии с требованиями традиций агиографической литературы, а вторая резко выходит за рамки канона, в ней использованы приемы, не свойственные житийным произведениям. Сама реальность исторической жизни требовала иной структуры в изображении агиографического героя.

Герой начинает действовать, и статичность и схематизм в обрисовке его образа сменяются бурной динамикой событий, удивительно ярким для. того времени изображением накала борьбы Феодосия с матерью. Описание этой борьбы не натодит аналогов в других житиях, тая как, несмотря на то, что в византийской агиографической, " литературе конфликты мевду «ыновгями, желающими принять монашество, и родителями, противящимися этому, обычное явление, но эта борьба в "Житии Феодосия Печерского" изображена с такой правдивостью на основе местного материала с учетом русских исторических условий.

В связи с историей Печероного монастыря Нестор использует в своем произведении структурные элементы различных жанров. Во второй части жития параллельное развитие ^вух тем выводит его за рамки византийского канона, значительно расширяет событийную часть, способствует большей вариативности в переплетении тематических линий повествования. Яитийная часть видоизменяется и в структуре произведения превращается в авторские отступления-характеристики героя» А подтверждение характеристики эпизодами-иллюстрациями приводит к возникновению ряда замкнутых "микрослжетов"."

В данной работе уточняются наблюдения И.П. Еремина^, считавшего, что в начале второй части жития Нестор применяет летописный способ изложения - йо событиям, а затем летопись переходит в сборник сказаний, являющихся прообразом Печерского патерика. Однако в житии мы видим не формальное соединение, а логичное и последовательное сплетение разнородного в жанровом отношении материала (жития, летописи и патерика)-.

Нестор ведет повествование оразу по нескольким линиям, одинаково для него важным. Использование Нестором элементов различных жанров не нарушает целостности произведения благодаря двуединой авторской задаче (прославление святого Феодосия, и Печерского монастыря) и разнообразным способам связи структурных частей, среди которых, наряду с образной связью, большее значение приобретают не внешние, трафаретные связки, а внутренние, событийные, ассоциативные, тематические и обусловленные способом "портретной" характеристики героя связи.

В связи с введением структурных элементов различных жанров выделяются следующие разновидности структурных частей: житийные части, летописные сообщения, проповеди, видения, чудеса и эпизоды патерикового типа. Чудеса и видения являются традиционным элементом структуры агиографических произведений. Их функция в "Житии Феодосия Печерского" одна - прославление, но объектов прославления два: Феодосий и-Печерский монастырь.

Большую часть в житии составляют эпизоды патерикового типа, но они не однородны. Выделяются: легенда, сказание и патериковые рассказы. Но они также нуждаются в определенной градации. В первую группу входят патериковые рассказы мистического характера, включающие описания чудес или видений. Для второй группы характерен бытовой, план изображения. Третью группу патериковых рассказов представляют описания чудес, творимых Феодосией в монастыре. Все эти чудеса бытового плана, поэтому они стоят ближе к патери-ковому рассказу, чем к чудесам.

Встав на самостоятельный, путь в построении своего произведения, Нестор добивается необычного для своего времени результата: создает кольцевое обрамление жития с повторяющимися, но не дублирующими друг друга (во вступлении и заключении) мотивами.

Важное место в структуре "Жития Феодосия Печерского" зг.нк-I. Еремин И.П. Литература Древней Руси: (Этюда и характеристики). - Н.; Л.: Наука, 1966, с. 34-35,-

мают авторские отступления. В них. наиболее ярко проявляются цели и задачи автора жития. В результате они разделяются на отступления с явной дидактической направленностью и отступления-"по-хвалы" Феодосию. Последние выполняют двоякую функцию: дают эмо- . циональныи настрой произведению и характеризуют главного героя. " Авторские отступления так#вкраплены в ткань повествования, что не прерывают его, выполняя одновременно важную идейно-композиционную роль.

Одна из разновидностей, этих отступлений, прямая авторская характеристика героя, становится в ряд важнейших структурных элементов, так как через нее осуществляется новый подход Нестора, к способу, изображения героя - "портретная" характеристика Феодосия. Саш статичные, эти отступления-характеристики дают толчок к развитию действия в том или ином эпизоде или серии эпизодов. Кроме того, они являются связками мевду рядами эпизодов, различных в жанровом отношении, например, патериковых рассказов и ви- " дений.

■ Таким образом, сама структура лития дает возможность говорить о творческом подходе автора к требованиям литературной традиции агиографии. Расширение тематики произведения требует усложнения его структуры, введения структурных элементов таких форм, которые не использовались ранее агиографами. Усложнение структуры не приводит к нарушению целостности произведения благодаря строгой логичности и"продуманности в"сплетении нескольких нгте& повествования.

Вторая глава посвящена анализу системы образов жития и способов их создания. В связи с двуплановостыо тематики вопрос о ведущем способе художественного обобщения в житии усложняется. Главенствующим, проходящим через все произведение и связанным в пер- " вую очередь с образом главного героя, является идеализирующий способ. Но наряду с ним во второй части появляется и историчес-: коё обобщение, связанное и с усложнением трактовки образа Феодосия, и о образами взаимодействующих с ним персонажей (особенно с образом "братии"), и с изображением исторических событий.

В житии совмещаются и два принципа повествования: художественно-изобразительный (п описании наиболее значительных эпизодов в жизни святого Феодосия и некоторых других персонажей, например, Варлааиа) и. информативный. Информативный принцип двупланов: во-

первых, в той части "портретной" характеристики героя, где автор просто перечисляет его качества и действия, во-вторых, в лето, писном способе изложения истории монастыря и политических событий того времени.

Изменение подхода к изображению агиографического героя про. исходит под влиянием новых исторических условий, прогрессивных идей времени и личности самого Феодосия. Начинает изменяться представление о святости героя. В произведении Нестора создается идеальный образ святого, сочетающего традиционное поведение и моральный облик святого с разнообразной деятельностью на благо родной земли.

Тесная, взаимосвязь двух тем (житийной и исторической) усложняет композицию образа агиографического героя. Описание различных проявлений святости, являвшееся в византийских житиях центральным, в произведении Нестора перестает быть ведущим и единст-. венным, превращается в изображение одной из сторон облика Феодосия, Трактовка образа Феодосия усложняется. Автор вводит "несколько линий в.изображении Феодосия, раскрывающих его облик о разных сторон (святой-аскет, духовный наставник братии, "пастух", игу- . мен - строитель и администратор, политик).. Причем, изображение идет в двух планах: герой - святой и герой - реальная историческая личность. В результате абстрактность и схематизм изображения _ уменьшаются. Автор умело сочетает идеализацию образа с конкретизацией и индивидуализацией его.

■ Способы изображения главного героя (ведущими являются прямая авторская характеристика* поступки и прямая речь) направлены " на выявление различных сторон его облика. Поступки и речь героя особенно ярко демонстрируют неодноплановость личности Феодосия.

Особенностью второй части жития является то, что автор вводит "портретную" характеристику главного героя. Это обусловлено тем, что во второй части жизнеописание Феодосия полностью связано и перекрывается историей Печерского монастыря, и самой структурой второй части, состоящей из эпизодов с замкнутыми "микросюжетами".

Стремление Нестора все объяснить и доказать во многом повлияло на способы изображения героев, особенно Феодосия. Прямая авторская и косвенная характеристики теснейшим.образом переплетены и взаимно дополняют дру? друга. Сама но себе прямая авторская"

характеристика Феодооия предельно проста. Нестор перечисляет его качества в двух планах: святого и игумена. Исходя из принципа доказательства каждого своего слова, автор в сочетании прямой характеристики с различными приемами косвенной использует несколько вариантов. Например, реальный факт +- авторская характеристика; авторская характеристика"+ евангельская.цитата; авторская характеристика +- проповедь Феодосия;, авторская характеристика + сравнение; авторская, характеристика + рассказ-иллзострация. Усложне- 1. ние идет по линии нанизывания различных доказательств и иллюстраций. Причем, сама авторская характеристика постоянно меняет свое место в- этой цепочке. Этой вариативностью Нестор стремится разнообразить свое произведение, сделать его более интересным для чтения.

Автор использует также приемы менее значительные, но в совокупности дающие возможность полнее и ярче охарактеризовать героев жития: оценка героя другими персонажами, аналогии и объясне-" яия. причин.. Среди, них наиболее видное место занимают аналогии. Нестор использует прием аналогии более широко, не ограничиваясь традиционными сопоставлениями со святыми и Евангелием. Он проводит аналогию образов жития (Феодосий - Варлаам)., чтобы еще больше выделить своего главного героя, и сопоставление разновременных событий.

Образ Феодосия является в житии центральным, связующим воедино отдельные части жития. В первой части основным принципом изображения героев является антитеза. Гезко противопоставлены Феодосий и его мать. Исследователи (В.Ф. Переверзев, И.П. Еремин, В.П. Адрианова-Перетц) отмечают яркость и новизну изображения отрицательного героя жития, отход Нестора ог канона,психологичиость образа. В.П. Адрианова-Перетц усматривает здесь влияние эллинистического романа, пришедшего на Русь через беллетризованные византийские жития1. .

В изображении матери автор нарушает традиционный принцип однолинейности изображения, отрицательного героя только "черными красками". Здесь сделана попытка, причем, впервые в агиографической литературе, показать небдноплановость человеческой личности, I. Адрианова-Перетц В.П. Сюжетное повествование в житийных пемлт-- никах Х1-Ш вв. - В кн.: Истоки русской беллетристики. Л.: На- укв, 197Р, с. 88.

сложность, поступков и побуждений, И ато, видимо, не случайность, а отражение художественного мышления автора, так как и в образе идеализированного героя Феодосия мы видам тот же принцип неодно-плановости изображения, ш другого рода,

Анализ способов изображения героев жития дает возможность сделать вывод о том, что еще в XI веке в русской агиографии, в частности у Нестора, начинает возникать интерес к чувствам человека и делаются первые попытки изобразить не только состояние героев, но и борьбу и смену чувств.

Система образов жития подчинена основной- задаче автора: усилению прославления святости Феодосия и, с другой стороны, наиболее полному выявления разных сторон облика главного героя. Б результате в перкой части автор, чтобы подчеркнуть трудность пути Феодосия к монашеству, резко противопоставляет ему образ матери. Зо второй части персонажи не противопоставляются главному_ герою, а вступают с ним во взаимодействие,- чтобы выделить ту или иную сторону поведения, облика Феодосия.

В "Титии Феодосия Печерского" привлекает внимание подход автора к изображению монахов. Он создает обобщенный образ братии, причем, и здесь наблюдается неодноплановость изображения (выделяются положительные и отрицательные стороны облика братии). Нестор. создает обобщенный образ братии, мятущейся, неудовлетворенной, раздираемой внутренними противоречиями. Четко вырисовывается тип монаха-грешника, сребролюбца, который, в будущем, в ХУП веке, займет одно из видных мест в произведениях демократической, сатиры. Способы изображения брагии разнообразны, и именно их совокупность дает возможность создать обобщенный образ.

В "Житии Феодосия Печерского" примечателен сам повествователь. При общем анонимном характере древнерусской литературы тя Нестора как автора трех значительных произведений и некоторые, хотя и скудные, сведения в его жизни заинтересовали исследователей XIX века. Но их разыскания и предположения были направлены на воссоздание его биографии, в данной, работе рассматривается тип по-, вествопателя в житии Феодосия и степень проявления позиции, автора.

Л.С. Лихачев-1- отмечает, что "в литературе древнерусской жан-

I. Лихачев Л.С. К изучению художественных методов русской литературы 1Х-ХУП вв. - Тр. Отд. древнерус. лит. Ин-та рус. лит. М; Л., 1964, т. 20, с. II. . .

Однако в "Уитии Феодосия Печерского" мы наблюдаем своеобразное явление. Определить тип повествователя в этом произведении ■ только как автора-агиографа нельзя» Повествователь в пределах одного произведения, жития, объединяет в себе и автора-агиографа, и автора-проповеднкка, к автора-летописца и выявляет позиции и ¡. индивидуальные черты личности самого Нестора.

Структура жития, переплетение нескольких; повествовательных линий приводит к тому, что автор-повествователь постоянно меняет свое лицо: в каждой отдельной, структурной части выявляется один определенный тип повествователя (агиограф, проповедник или летописец), но в целом в литии они не противоречат друг другу, а дополняют, как бы раскрывая различные стороны единого образа повествователя. И объединяет их четкая авторская позиция. Внешнее тра- диционное уничижение не может скрыть личной; настроенности автора и человека, идеи, владеющие им при написании жития. Для агиографической литературы того времени это было необычным и новкы.

В третьей главе рассматривается стилевое своеобразие жппш. Стиль "Жития Феодосия Печерского" более традиционен, однако и здесь есть свои особенности. Он во многом зависит от расширенной тематики, структуры произведения и способов изображения персонажей. Введение летописной линии повествования и расширение дидактических задач приводит к тому, что "житийный стиль" в произведении Нестора перестает быть единственным. Словесно-стилистическая система сочетает в себе приемы и лексику, присущие разным жанрам церковной и светской литературы Киевской Руси (жития, летописи и умеренного церковно-учительного красноречия).

Однако наличие в житии отдельных "микросюжетов" дает автору большую свободу в различном стилистическом оформлении конкретного эпизода, разнообразит приемы изложения в соответствии с авторскими задачами, избранным способом изображения, героя в данном эпизоде или в зависимости от описываемых событий. Строй речи автора »ли героя.варьируется, приобретая то летописные чорты, то житий- , ные,. ораторские или разговорные.

Изменение стилистических приемов и лексики, в основном, соответствует. литературному этикету, но в эпизодах монастырских чу-

дес наблюдается его нарушение, обусловленное "приземлением" образа святого"и стремлением автора к изобразительности повествования.

В житии появляются беллетризовашше апизода и художественные детали, способствующие большей достоверности и яркости изображения окружающей обстановки и состояния героев. Все это в совокупности сближает житие с современностью и бытом Киевской Руси второй половины XI века.

В работе рассматриваются тематика и стилевое оформление житийных проповедей. Сопоставление житийных проповедей с поучениями самого Феодосия приводит к выводу, что проповеди в житии не являются подлинными сочинениями Феодосия, как указывалось ранее в научной литературе*. Составлены они автором жития, Нестором,-использовавшим основные мысли поучений Феодосия, но стилистически оформившим их в соответствии со своими задачами. Эти проповеди разнообразят приемы изложения и открывают нам еще один источник, повлиявший на формирование стиля Нестора, - церковно-учи-тельное красноречие Древней Руси,

Библейские цитаты, один из важных компонентов словесно-стилистической системы "Жития Феодосия Печерского", рассматриваются с то^ки зрения особенностей отбора и характера их применения в житии.

Функции библейских цитат разнообразны: "предуведомление" о заслугах героя, авторитетное доказательство мыслей автора и героя, подтверждение верности действий Феодосия, объяснение причин событий или.поступков. Кроме того, они выполняют функцию связок между эпизодами. Символика и метафоричность, присущие многим библейским текстам, обогащают стиль "Жития Феодосия Печерского".

Нестор отказывается от подражания украшенному стилю визан-I. Памятники древнерусской церковно-учительной литературы. -СПб., 1894, вып. I, о. 32.

тийских житий. Б словесно-стилистическом оформлении житийной части повествования, построенной, на принципах антитезн и аналогии, ведущее значение приобретают символика и метафоры-символн, параллельно поддерживаемые и усиливаемые библейскими цитатами. Хотя, все изобразительно-выразительные средства традиционны, заимствованы готовыми из византийской христианской литературы, Нестор проявляет самостоятельность в отборе и последовательности использования. символов и языковых средств. Он намечает несколько мета-., форически-символических рядов, которые включают в себя и метафорические эпитеты, и сравнения, и метафоры-символы. Каждый из рядов начинается с метафоры, которая, повторяясь и интерпретируясь в этом ряду, выявляет и подчеркивает определенное качество героя-святого. Но Нестор не ограничивается использованием метафор-символов только для. усиления прославления Феодосия. Каждая тематическая линия жития, например, изображение Феодосия, история Пе-черского монастыря, борьба с "тьмой" безбожия и т.д., в словес- ■ но-стилистической системе имеет определенный ряд или ряда метафор-символов. Причем, отобрав минимальное количество примененных ■ символов, он придает им многозначность.

Особенностью стилистического оформления "Жития Феодосия Пе-черского" в целом является соединение в агиографическом произведении стилей разных жанров церковной и светской литературы, введение в житие бытовой лексики и, параллельно, пронизывающая все произведение символика и метафоричность.

Заключение содержит общие выводы по работе. Комплексное рассмотрение идейно- художественной системы "Жития Феодосия Печерско-го" дает возможность выявить ряд особенностей и новаторских черт. Это произведение переходного периода и образец сосуществования старых, традиционных приемов изображения и новых. Автор частично использует агиографический канон, творчески перерабатывая его и ■ внося изменения в соответствии с историческими условиями Киевской Руси XI в. и национальными интересами. "Житие Феодосия Печероко-го" закладывает- основу дои новой жанровой структуры агиографических произведений, вносит определенный вклад в развитие и обогаич-нив древнерусской повествовательной прозы.

I. "®лтие Феодосия Печерского" в Оценке литературоведов

XIX в. и советских исследователей. - Литература Древней Руси. ¡¿., I98S,"c. 34-11.

2. Структура "Жития Феодосия Печерского". - Депонирована в ИНГОН All СССР I865I, Новая советская литература по общественным наукам» Литературоведение, 1985, JI 5.

Житие Феодосия Печерского : традиционность и оригинальность поэтики

Мнение о высоких художественных достоинствах и о своеобразии Жития Феодосия Печерского (далее - ЖФ ), написанного киево-печерским монахом Нестором, утвердилось еще в науке XIX века. «Искусно и пространно составил <…> Нестор <…> „Житие преп. отца нашего Феодосия игумена Печерского“. <…> Указано много сопоставлений и применений из различных греческих житий, какие Нестор внес в свой труд о жизни Феодосия. Тем не менее труд этот имеет неоспоримые историко-литературные достоинства: он знакомит нас с бытом, с нравами, с воззрениями той отдаленной эпохи, довольно отчетливо обрисовывает высокий нравственный облик Феодосия и вместе с тем касается в связи с жизнью Феодосия жизни его современников, истории Печерского монастыря», - писал П. В. Владимиров в 1901 г. [Владимиров 1901. С. 190]. «Несомненно, что Житие Феодосия имеет значительные литературные достоинства <…>; хороший язык (т. е. хорошо выдержанный церковно-славянский стиль), толковое и по местам занимательное изложение, сравнительно немного того „добрословия“ и „плетения словес“, которое так претит при чтении позднейших житий, - это всё дает нашему Житию выдающееся место в ряду однородных произведений», - заметил Д. И. Абрамович [Абрамович 1902. С. VII–VIII]. «Сила и авторитет литературной традиции в творчестве Нестора значительны; но он умеет и чужое пересказать по-своему ярко, живо, с новыми художественными деталями.<…> Нестор был писатель не только начитанный; он умел критически пользоваться своими литературными источниками, сочетая их с устными преданиями и легендами. Он строил крупные целостные композиции, сочетая занимательность с нравоучительными задачами» [Бугославский 1941. С. 331). По характеристике И. П. Еремина, Житие Феодосия - «наглядный показатель высокого уровня, которого художественная повествовательная проза древней Руси достигла уже во второй половине XI в.» [Еремин 1961. С. 63].

Эти утверждения (разделяемые, впрочем, не всеми учеными) по-своему парадоксальны. Мастерство Нестора бесспорно, однако не раскрыто сколь бы то ни было полно никем из ученых, исследовавших поэтику ЖФ. В качестве индивидуальных черт и достоинств ЖФ обычно назывались детальность и предметность описаний и нетрадиционная психологическая характеристика матери Феодосия, не соответствующей житийному трафарету благочестивой и праведной родительницы святого. Не касаясь справедливости всех предложенных наблюдений, нужно заметить, что они не объясняют в полной мере высоких оценок и не касаются структуры памятника в целом (неожиданный образ матери Феодосия и тщательно выписанный бытовой фон - всё-таки второстепенные элементы этого текста). Сравнительно недавние исследования ЖФ также ограничиваются анализом лишь отдельных приемов или фрагментов произведения Нестора. Так, Й. Бёртнес, настаивая на жесткой структурированности жития, показал лишь симметричность расположения основных мотивов (молитвы к Богу, самохарактеристики Нестора, прославления Руси, формулы самоуничижения агиографа, второй молитвы) во вступлении и сходство вступления с заключением в тексте Нестора; Й. Бёртнес также указал на некоторые семантические связи вступления, заключения и повествовательной части ЖФ . Е. В. Душечкина подробно проанализировала принципы изображения Феодосия, позицию (прежде всего пространственную) автора и рассказчиков-очевидцев по отношению к святому, показав значимость для Нестора дистанции между повествователем и Феодосием, внутренний мир которого остается для агиографа закрытым (в последнем случае исследовательница развивает наблюдения И. П. Еремина) [Душечкина 1971]. Глубокие замечания об особенностях структуры текста были высказаны недавно в большой работе В. Н. Топорова «Труженичество во Христе (творческое собирание души и духовное трезвение). Преподобный Феодосий Печерский и его „Житие“» [Топоров 1995. С. 601–870]. Однако автор уделил, вслед за Г. П. Федотовым [Федотов 1990. С. 52–66], преимущественное внимание анализу своеобразия святости Феодосия и воссозданию его духовного портрета, во многом отказавшись от строго научного анализа текста (что и позволило сделать проницательные выводы о святости и личности печерского игумена).

Неоспоримы признаваемые всеми исследователями соответствие ЖФ (за малыми исключениями, к числу которых обычно относят прежде всего образ матери Феодосия) агиографическому канону и ориентация Нестора на переводные греческие жития и патериковые рассказы. Для древнерусской словесности характерны традиционность, подчинение автора определенным литературным канонам. Однако следование житийному канону в таком высокохудожественном произведении, как ЖФ, должно быть творческим; в равной мере и обращение Нестора к греческой агиографии должно проявляться не в простых заимствованиях, но в переосмыслении включаемых в текст фрагментов из житий-образцов. Между тем своеобразие поэтики ЖФ в целом раскрыто совершенно недостаточно: не проанализирована его структура как единого текста, не истолкованы параллели с греческими житиями.

Традиционалистский характер древнерусской словесности, доминирование канона над индивидуальным началом заставляют предполагать, что своеобразие этих текстов проявляется в первую очередь не в нарушении канонических правил, но в варьировании элементов в рамках канона. Семантика «жанра» преподобнического жития в главном неизменна, устойчива (святость главного персонажа, путь святого к Богу), а индивидуальное начало текста проявляется преимущественно не в плане содержания, а в плане выражения. Одно и то же содержание передается с помощью различных кодов. Помимо событийного ряда, это надстраивающиеся над ним символико-метафорические ряды, придающие тексту дополнительную целостность и упорядоченность.

Применение по отношению к древнерусской словесности (в том числе и к агиографии) понятия «заимствование» является не вполне корректным. В литературе Нового времени наиболее распространенный случай заимствования - это цитирование. Цитата - своеобразный знак знака: она указывает не только на свой денотат, но и отсылает к своему исходному контексту, подключая его смыслы, указывает на свое место в цитируемом тексте, является его знаком. В древнерусской словесности текстуальные заимствования далеко не всегда выступают в роли цитаты, отрываясь от исконного контекста и превращаясь в топос. Так, именование Феодосия Печерского - «по истине земльныи анг[е]лъ и н[е]б[е]с[ь]ныи ч[е]л[о]в[е]къ» - как известно, восходит к переводному Житию Саввы Освященного, написанному Кириллом Скифопольским. Но в ЖФ это определение функционирует скорее не как отсылка к Житию Саввы, но как оторвавшаяся от своего контекста клишированная формула. Не являются цитатами и бесспорно установленные переклички с Житием Саввы Освященного и с Житием Евфимия Великого. Наречение имени Феодосию священником и акцентирование Нестором семантики имени святого в греческом языке - «данный Богу» («прозвутеръ же видевъ де[ти]ща и с[ь]рдьчьныма очима прозьря еже о немь, яко хощеть из млада Богу дати ся, Феодосиемь того нарицають» - с. 73, л. 27а-27б) соответствует обыгрыванию имени «Евфимий» (от грен, euthymia - «утешение») в Житии Евфимия и «Феодосий» в Житии Феодосия Великого [Лённгрен 2001–2004. Ч. 3. С. 241–241, л. 145 об., с. 25, л. 4 об.]. При этом и Нестор, и Кирилл Скифопольский, и составитель Жития Феодосия Великого подчеркивают смысл монашеских имен двух Феодосиев и Евфимия, рассказывая о рождении святых, хотя русский подвижник при крещении был назван другим, мирским именем (ср.: [Топоров 1995. С. 798–799, примеч. 7]). Мотив «не пекитесь о завтрашнем», восходящий к евангельскому речению Христа (Мф. 6:34), объединяет ЖФ с обеими агиобиографиями, написанными Кириллом Скифопольским (Феодосий, Савва и Евфимий велят инокам при недостаче пищи не заботиться о ней, положившись на помощь Бога). Детально сходны описание смерти Евфимия и Феодосия: оба заранее знают час своей кончины, толпа народа, сошедшаяся к монастырю, мешает погребению, пока ее не разгоняют или она не расходится (см.: [Абрамович 1902. С. 167, 173]).

Однако эти параллели не являются ни цитатами, ни заимствованиями в собственном смысле слова. Прежде всего, общий для ЖФ и житий Евфимия и Саввы мотив недостачи пищи и увещевание святого на заботиться о земном встречаются и в других агиобиографиях. Кроме того, соотнесение этих совпадающих эпизодов ЖФ и житий, составленных Кириллом Скифопольским, практически не порождает нового «сверхсмысла», который возникает при цитировании. Перед нами не цитирование, а совпадение проявлений святости, хотя генетически указанные фрагменты ЖФ восходят к названным житиям палестинских святых. Функция параллелей и перекличек с греческими агиобиографиями не цитатная; весь текст Нестора соотносится с греческими житиями как вариантами мыслимого единого текста. При этом переклички с житиями Саввы Освященного и Евфимия Великого, которые бесспорно знал Нестор, могут восприниматься как отсылки и к другим переводным греческим агиобиографиям, содержащим аналогичные эпизоды. Греческая агиография функционирует в ЖФ как образец, к которому стремится приблизиться Нестор (а святые подвижники, описанные в этих житиях, являются образцами для самого Феодосия). Одновременно греческие жития образуют фон, оттеняющий своеобразие ЖФ и духовного пути Феодосия. На фоне парадигмы преподобнического жития, заданной, в частности житиями Саввы Освященного и Евфимия Великого, отчетливее вырисовывается путь к Богу Феодосия - путь и сходный, и иной. Роль своеобразного фона по отношению к ЖФ играет и греческая агиография в целом. При этом не столь важен вопрос о знании Нестором того или иного конкретного жития (тем более что парадигма пути святого в различных житиях часто сходна). Важнее другое: читатели естественно и неизбежно воспринимали повествование о печерском игумене в сравнении с агиобиографиями великих греческих святых. ЖФ может соотноситься с неограниченным кругом агиобиографий, посвященных святым одного с Феодосием чина - преподобным. Однако Феодосий для Нестора - не только печерский игумен, но и основатель русского монашества: «Вящии прьвыхъ о[ть]ць яви ся житиемь бо подражая с[вя]тааго и пьрвааго начальника чьрньчьскууму образу: великааго меню Антония <…>. Сего же Х[ристо]съ въ последьниимь роде семь такого себе съдельника показа и пастуха инокыимъ» (с. 72, л. 26в). Поэтому для Нестора естественны прежде всего параллель «Феодосий - Антоний Великий» (Антоний - основатель египетского монашества и иночества в целом) и параллели «Феодосий - Евфимий Великий» и «Феодосий - Савва Освященный» (Евфимий и Савва - основатели палестинского общежительного монашества, идеал которого был усвоен Феодосием).

Житие Антония Великого, написанное Афанасием Александрийским, рисует иной, нежели ЖФ, путь к Богу. Движение Феодосия, странствие в мире заканчивается с приходом в пещеру Антония Печерского. Феодосий-монах по-своему ближе к миру, чем Феодосий-мирянин: в мирской жизни общение святого с людьми ограничивается матерью, «властелином» города Курска и священником, у которого некоторое время Феодосий обитает. В качестве монаха и игумена он наставляет и помогает неизмеримо большему числу мирян: обретя божественную помощь и благодать, Феодосий возвращается в «мир», чтобы приблизить его к Богу. Иной случай рисует Афанасий Александрийский: Антоний Великий - вечный беглец от «мира». Он неоднократно меняет место своего отшельничества, всё более и более удаляясь от людей. Его кратковременный выход в «мир» связан с экстраординарной ситуацией - необходимостью защитить христианское вероучение от арианской ереси. Назидания Антония связаны с его исключительным визионерством, со способностью знать тайны жизни и видеть искусительную силу дьявола. В то же время Житие Антония обнаруживает и некоторые общие мотивы с ЖФ: его, как и Феодосия, обращают к Богу евангельские слова, которые они слышат в церкви. Конечно, это агиографический топос, но наличие этого эпизода всё же выделяет Житие Антония среди греческих агиобиографий, соотнесенных с произведением Нестора. Оба жития сближает также мотив добровольной готовности святого на мученическую жертву: Антоний в период гонения на христиан при императоре Максимине приходит в Александрию, чтобы принять смерть за Христа; Феодосий «многашьды въ нощи въстая и отаи вьсехъ исхожааше къ жидомъ и техъ еже о Х[рист]е препирая, коря же и досажая темъ и яко от метьникы и безаконьникы техъ нарицяя. Жьдаше бо, еже о Х[ристо]ве исповедании убиенъ быти» (с. 119, л. 57а). Перекликаются описание прихода Феодосия в Киев и рассказ о странствии Антония во «внутреннюю пустыню». И Антоний, и Феодосий не знают дороги к месту, куда должны направиться (Печерский монастырь и оазис в пустыне станут местом, где будут подвизаться оставшуюся жизнь и египетский отшельник, и русский инок). Антонию велел идти во «внутреннюю пустыню» божественный голос. Антонию же гл[агол]ющоу: «Да кто ми покажет путь, не искоусенъ бо есмь о немъ». Абие въскоре показа ему срацины, хотяща ити поутемъ темъ. Поиде къ нимъ Антоние и, приближившися, моляшеся с ними в пустыню ити, тии же аки от повелениа промысленаго въ пустыню приаша его. И, шед три дни и три нощи с ними, прииде въ гору высоку.Феодосию невольно помогают в пути купцы, за которыми он тайно идет в Киев. Путь русского святого и легче, и труднее путешествия Антония: Феодосию нет нужды бояться иноплеменников и иноверцев, но он опасается собственной матери, которая может нагнать юношу и вернуть домой; странствие Антония длится три дня, путешествие Феодосия - три недели (число в обоих случаях обладает символическими коннотациями): «И тако оустрьми ся къ Кыевоу городоу, бе бо слышалъ о манастырихъ ту соущиихъ. Не ведыи же поути, моляше ся Богу, да бы обрелъ съпоутьникы направляюща и на поуть желания. И се по приключаю Божию беша идоуще поутьмь те коупьци на возехъ съ бремены тяжькы. Оуведевъ же я бл[а]женыи яко въ ть же градъ идоуть, прослави Б[ог]а. И идяшеть въ следъ ихъ издалеча, не являя ся имъ. И онемъже ставъшемъ на нощьнемь становищи, блаженыи же не доида, яко и зьреимо ихъ, ту же опочивааше, единомоу Богоу съблюдающю и. И тако идыи трьми неделями, доиде преже реченааго» (с. 79, л. 31а).

Несходство ЖФ и Жития Антония не менее значимо, чем близость: два произведения реализуют различные парадигмы, несхожие и сходные пути к Богу. Более тесно связано ЖФ с житиями Саввы Освященного и Евфимия Великого. Эта связь скрыто указана Нестором уже во вступлении: древнерусский агиограф сообщает о себе как об авторе двух житий - Чтения о Борисе и Глебе и самого ЖФ: «Бл[а]г[о]дарю тя, Вл[а]д[ы]ко мои, <…> яко съподобилъ мя еси недостоинааго съповедателя быти с[вя]тыимъ Твоимъ въгодникомъ. Се бо испьрва писавъшю ми о житие и о погублении и о чюдесьхъ с[вя]тою и бл[а]женою страс т[о]трьпьцю Бориса и Глеба, понудихъ ся и на другое исповедание приити <…>» (с. 71, л. 26а). Также и Кирилл Скифопольский во вступлении к Житию Саввы Освященного говорит о себе как об авторе двух житий (при этом Житие Саввы названо, как и повествование о Феодосии в ЖФ, вторым, после Жития Евфимия ): «Благословен Богь и отець Господа нашего Иисуса Христа, възустивый васъ о благонравии соверъшеннемъ, повелети моему художеству, въписавше послати богоугоднаа жития древле бывшея нашею отьцю Еуфимиа и блаженнаго Саввы, иже и мне, окаанъному, по неизъглаголанъному его милосердию словесную кормлю подавъ во отверзение усть моихъ» [Житие Саввы Освященного 1901. Стлб. 444]. Таким образом, и Нестор, и Кирилл представляют себя как авторы двух житий, причем более поздние сочинения - ЖФ и Житие Саввы - связывают не только эти аналогичные указания, но и прямая отсылка к Житию Саввы, встречающаяся в рассказе о «световом» чуде над Печерским монастырем. Возможно, именно соответствием друг другу обоих более поздних произведений Нестора и Кирилла объясняется эта отсылка именно к Житию Саввы (а не к Житию Евфимия Великого, содержащему больше параллелей с ЖФ ). И Нестор, и Кирилл прибегают к традиционным для житийного текста «формулам самоуничижения», но в отличие от ЖФ, в котором «неразумие» и «грубость» автора неизменно противопоставлены мудрости Феодосия, в Житии Саввы Освященного отмеченные во вступлении «грубость» и «невежество» Кирилла преодолены чудом, которое дарует автору Жития высшую мудрость: Кириллу являются Савва с Евфимием, и Евфимий по просьбе Саввы «кыстцей» из «корчажца» трижды омочил уста Кирилла, который после этого обрел дар книжной мудрости. У Нестора граница между агиографом и святым остается непреодоленной (он вообще более склонен подчеркивать дистанцию между собою и Феодосием).

Исследователи неоднократно указывали на сходство рассказа ЖФ о приходе Феодосия к Антонию и повествования Жития Саввы Освященного о приходе Саввы в монастырь Евфимия: и Антоний, и Евфимий отказываются постричь пришедших в монахи. Однако сходство это чисто внешнее: Евфимий отказывает Савве, веля ему идти в другую обитель к игумену Феоктисту, и Савва с радостью исполняет его повеление. Отказ Евфимия имеет промыслительное значение: «Се же убо не бес[ъ] смотрения творяше великый Еуфимий, но прозрачныма очима прозря всемь Палестиньскыимъ ошелцемъ архиманъдриту быти ему, не токмо же се, но и великую и славную лавру, вящьшую всехъ Палестиньскых лавръ, собрата хотяща <…>» [Житие Саввы Освященного 1901. Стлб. 453]. Но и монастырь, где он был пострижен, Савва покидает спустя какое-то время, ибо в нем не соблюдался устав. В ЖФ Антоний отказывает Феодосию, желая лишь испытать твердость его решения. Старец «прозорчьныма очима прозря, яко ть хотяше възградити самъ место ть и манастырь славьнъ сътворити на събьрание множъствоу чьрньць» (с. 80, л. 316). Феодосий после решения стать монахом в Киеве интимно связан с Печерской обителью, и его приход к Антонию не случаен. Вообще, всё, что происходит с Феодосием в житии вслед за решением уйти в Киев, глубоко провиденциально; случайное, неверные решения (прежде всего, желание удалиться в Святую землю) остались в прошлом. Встреча с Антонием - переломное событие в жизни Феодосия, не менее значимое, чем его крещение и наречение имени. Оба эпизода в ЖФ сближает мотив прозревания святости, богоизбранности Феодосия: божественный Промысел о Феодосии сначала открывается крестившему его пресвитеру, затем - Антонию.

Мотив вмешательства родственников, желающих вернуть святого в мир также перекликается с Житием Саввы: в ЖФ это мать святого, в Житии Саввы - родители. Сходны в двух произведениях и эпизоды, рассказывающие о тайных молитвах и подвигах святых вне монастыря, и рассказы о чудесной помощи обителям Саввы и Феодосия Печерского в получении недостающей пищи, и забота о мире, о нищих и страждущих (Савва просит царя об облегчении бремени, наложенного на жителей Иерусалима, Феодосий заступается за обижаемую судьей женщину и т. д.).

Прямая отсылка к Житию Саввы содержится в рассказе о чудесном видении Феодосия. Некий христолюбец видит ночью «светъ <…> пречюденъ тъкъмо надъ манастырьмь блаженааго. И се яко възьревъ, виде преподобьнааго Феодосия въ свете томь посреде манастыря предъ ц[е]рковию стояща, роуце же на н[е]бо въздевъшю и м[о]л[и]твоу к Б[ог]оу прилежьно творяща. <…> И се ино чюдо явльше ся тому: пламень великъ зело, от вьрьха ц[е]рк[о]вьнааго ишьдъ и акы комара сътворивъ ся, преиде на другыи хълъмъ и ту темь коньцьмь ста. <…> И се же пакы подобьно есть рещи, еже яко пишеть ся таково о с[вя]темь и велицемь Саве. Се бо въ едину нощь тако же тому шьдъшю ис келия своея и молящю ся и, се показа ся тому стълъпъогньнъдо н[е]б[е]сесущь. Таче по томь, якожедошьдъ места того, и обрете въ немь пещероу. И ту тако въ мало дьни и сътвори манастырь славньнъ. Тако же и сьде разумевати есть Б[ог]оу назнаменавъшю место то, еже яко видети есть манастырь славьнъ на месте томь <…>» (с. 117–118, л. 55 г-566). Однако «огненное чудо» в Житии Саввы отличается от видения некоего боголюбца в ЖФ. Савва пребывает в страхе и трепете, оказавшись вблизи «дома Божия», его чувства передает агиограф. Нестор последовательно ведет повествование с пространственной и психологической точки зрения других, но не самого Феодосия, а здесь также описывает созерцание чуда не самим святым, но «посторонним». Кирилл Скифопольский, напротив, дает видение огненного столпа с пространственной и психологической точки зрения Саввы [Житие Саввы Освященного 1901. Стлб. 462–463]. Кроме того, в Житии Саввы Освященного чудо, вопреки сообщению Нестора, - не божественное знамение-указание святого места, где будет основан монастырь: ко времени чудесного явления обитель уже была отстроена, а огонь указывает на место, где сокрыта богосозданная пещера-храм. В ЖФ чудо в большей мере обладает функцией знамения-свидетельства о месте, где Бог велит воздвигнуть храм: новая Печерская церковь была заложена именно там, где было указано высшей волей.

Житие Саввы и ЖФ различаются по характеру чудотворения: и палестинский, и русский игумены изгоняют бесов, но Савва также и превращает оцет (уксус) в вино, открывает в пустыне водный источник, повелевает дикими животными (львами). Феодосий в большей мере, нежели Савва, - созерцатель, а не творец чудес: большинство чудес в его житии - это умножение или обретение пищи в монастыре, совершаемое Богом, но не самим Феодосием.

На фоне Жития Саввы более очевидна «потаенность» святости Феодосия (все совершаемые в житии чудеса - кроме изгнания бесов - посмертные). Е. Л. Конявская заметила, что это разграничение является искусственным, поскольку если в житии есть чудеса, то святой жития всегда в конечном счете их творец [Конявская 2004. С. 87–88, примеч. 45]. Это справедливо, хотя и неудачно выражено (в конечном счете творцом чудес всегда признается Бог, даже если их «инициатором» и явным «субъектом» был святой). Но справедливо только на очень высоком уровне абстрагирования от конкретного текста, а такого абстрагирования я как раз и избегал.

ЖФ сближает с Житием Саввы Освященного чудесный мотив - пение, богослужение, совершаемое небесными силами в затворенной церкви. Но прежде всего оба жития объединяют парность и троичность центральных «персонажей». У Кирилла Скифопольского Савва выступает в паре то с Евфимием Великим, то с Феодосием Киновиархом, при этом Кирилл особенно подчеркивает взаимную любовь Саввы и Феодосия Киновиарха [Житие Саввы Освященного 1901. Стлб. 521]. Имя в средневековой культуре, и в частности в агиографическом тексте, не конвенционально, а символично; символично и провиденциально и совпадение имен двух святых. Любовь Саввы и Феодосия Киновиарха как бы прообразует духовную близость Саввы и его последователя - Феодосия Печерского. Феодосий также выступает в ЖФ в паре то с Никоном (взаимная любовь Никона и Феодосия подчеркнута Нестором), то - видимо, вопреки историческим реалиям - с Антонием. Все три подвижника также упоминаются в одном общем контексте: «И бе видети светила три соуща въ пещере разгоняща тьму бесовьскоую молитвою и алканиемь. Меню же преподобнааго Антония и бл[а]ж[е]нааго Феодосия и великааго Никона. Си беша въ пещере моляще Б[ог]а, и Б[ог]ъ же бе съ ними: иде бо, рече, 2 или трие съвъкоуплени въ имя мое, тоу есмь посреди ихъ» (с. 83, л. ЗЗв).

В сравнении с палестинскими обителями Жития Саввы описанный в ЖФ Киево-Печерский монастырь исполнен преизбыто-чествующей святости: три великих палестинских подвижника пребывают в разных монастырях, троица русских иноков - в одном, при этом их связывает преемственность: Антоний основывает обитель, Феодосий ее обустраивает, Никон спустя время после кончины Феодосия также возглавит монастырь. Феодосий одновременно и сопоставлен с Никоном и с Антонием, и противопоставлен им по признаку неизменного пребывания в Печерском монастыре: и Антоний, и Никон на какой-то срок покидают монастырь, и лишь Феодосий неизменно остается его насельником.

Помимо уподобления Феодосия прославленным греческим святым - Антонию Великому и Савве Освященному, в тексте ЖФ, включенном в Киево-Печерский патерик, он сопоставляется также с тезоименитым ему палестинским подвижником, другом Саввы Феодосием Киновиархом: «близьствене еже своему тезоименитому Феодосию Ерусалимскому архимандриту: сбысть бо ся и о сем. Сиа бо оба равно подвижно поживше и послужиста владычици Богоматере, равно и възмездие от тоя рожшагося въсприимше и о нас молятся непрестанно къ Господу, о чадех своих» [Абрамович 1930. С. 21].

Параллелей ЖФ с Житием Феодосия Киновиарха не столь много. Феодосий Печерский благодаря огненному чуду определяет место для строительства нового храма; Феодосий Киновиарх находит место для своего монастыря, обходя пустынные места с кадилом, в которое вложены погасшие угли; место, где разгораются угли в кадиле, опознается им как святое и истинно угодное Богу. Святость и предназначение Феодосия прозревают крестивший его священник и Антоний Печерский; богоизбранность Феодосия Киновиарха открывается святому Симеону Столпнику, издалека приветствующему юношу словами: «Человече Божий, Феодосие» и прорекающему ему великое пастырское служение [Житие Феодосия 1910. Стлб. 569]. Феодосий Печерский обличает неправду князя Изяслава, изгнавшего брата; Феодосий Киновиарх наставляет царя Анастасия, уклонившегося в ересь, истинам христианской веры. Обоих святых отличают акцентированный кенозис, самоуничижение в подражание Христу. Оба заранее знают о часе своей смерти. Однако значительнее не совпадение, а различие ЖФ и Жития Феодосия Киновиарха : Феодосий Печерский в отрочестве пытался уйти в Святую землю, но не преуспел в этом, ибо Бог предназначал ему стать великим подвижником в Русской земле. Феодосий Киновиарх, «помысливъ ити во Иерусалимъ <…>» [Житие Феодосия 1910. Стлб. 568], преуспел в своем намерении. Соотнесение двух житий рождает дополнительный смысл: Феодосий Печерский - это как бы Феодосий Киновиарх, но совершающий подобное иерусалимскому святому в Русской земле согласно высшему предназначению.

Соотнесенность ЖФ с житиями Антония Великого, Саввы Освященного, Евфимия Великого, Феодосия Киновиарха объясняется тем, что все эти святые представлены в житиях как основатели монашества (Феодосий Печерский на Руси, Антоний - в Египте, Савва, Евфимий и Феодосий Киновиарх - в Палестине).

Литературный фон и духовный контекст ЖФ образует также и Житие Феодора Студита: Феодор - настоятель Студийского монастыря и составитель его устава, а именно Студийский устав был введен Феодосием в Печерском монастыре. Кроме того, имена Феодосия и Феодора семантически почти тождественны.

Общих мотивов в их агиобиографиях не столь много, и они по существу являются топосами. Оба святых исключительно успешно постигают книжное учение; оба «начальники и учители» в своих монастырях. Но ЖФ и Житие Феодора Студита роднит также особое самоуничижение святых, вызванное стремлением уподобиться Христу. Феодор, как и Феодосий, помнит о Боге, принявшем облик раба, а потому и сам «въ рабий смиренный облечеся образ». В еще большей мере связывают оба жития видения, свидетельствующие о смерти святых. В переводном Житии Феодора Студита рассказывается о монахе Иларионе, которому было явлено видение души Феодора, встречаемой ангельскими чинами. В ЖФ рассказывается о том, как князь Святослав увидел огненный столп над монастырем и понял, что это видение означает смерть Феодосия. Через соотнесенность Феодосий предстает как русский Феодор Студит.

Исследователи неоднократно указывали на сходство эпизода ЖФ, рассказывающего о приходе матери к Феодосию, и Жития Симеона Столпника: и Феодосий, и Симеон отказываются встретиться со своими матерями [Абрамович 1902. С. 153], [Федотов 1990. С. 60]. Однако, при внешнем сходстве, смысл этих эпизодов в ЖФ и в Житии Симеона Столпника различен. Мать Симеона, упав со стены ограды, умирает, и лишь улыбка мертвой во время молитвы Симеона о ее душе говорит о будущей встрече матери и сына в иной жизни. Феодосий же, понуждаемый Антонием, выходит к матери и беседует с нею. Он убедил мать стать монахиней, обещая в этом случае видеться с нею. Симеон полностью изолирует себя от мира, он даже покидает монастырь, избрав столпнический подвиг. Феодосий же озабочен обращением матери к Богу и не лишает ее - при пострижении в монахини - встреч с сыном. Он не отгорожен от «мира», он привносит в «мир» христианские начала.

Сопоставление ЖФ с переводными византийскими агиобиографиями показывает, что путь Феодосия к Богу несколько отличается от парадигм, воплощенных в греческих образцах Нестора; ЖФ само становится парадигмой для позднейшей древнерусской агиографии. В то же время оно содержит почти полный набор элементов, характерных для житийного «жанра» как такового и сравнительно редко в полном объеме встречающихся в одном тексте. Феодосий - аскет; устроитель монашества; мудрец, одаренный книжным знанием; обличитель неправды «мира» (осуждение князя Святослава, изгнавшего старшего брата); защитник и проповедник христианства в спорах с иноверцами (прения с иудеями); заступник за обиженных; прозорливец; победитель бесов. Такие мотивы соотносят ЖФ с чрезвычайно широким кругом житий (так, обличение властителя роднит его с Житием Иоанна Златоуста - обличителя неправедной царицы Евдоксии). Это не случайно: ЖФ - по-видимому, первая агиобиография первого русского преподобного. Феодосий для Нестора - не только основатель русского монашества, но и святой, равнодостойный всем великим греческим святым; и Нестор стремится изобразить святость Феодосия максимально полно, как выражение самых различных типов святости. ЖФ выступает как бы в роли словаря мотивов для всей последующей русской агиографии.

ЖФ отличает от переводных византийских житий, образующих его литературный и духовный контекст, значительно более жесткая структурированность. Ряд эпизодов в нем соединен в триады и выражает символику Святой Троицы. Жизнь Феодосия связана с тремя городами - Василевым, Курском и Киевом, и пребывание в каждом из этих локусов имеет провиденциальный смысл. Феодосий трижды пытается покинуть материнский дом, и только третья попытка оказывается успешной. Три события наиболее значимы в духовном пути святого к Богу: крещение и наречение имени, евангельские слова, которые Феодосий слышит в церкви, обращающие его мысль к монашескому служению, приход к Антонию и пострижение. Три посмертных чуда Феодосия описаны в житии. Кроме истории прихода Феодосия в монастырь, в ЖФ содержатся рассказы еще о двух монахах, Варлааме и Ефреме, которые, как и Феодосий, вынуждены преодолеть сопротивление - запреты родственников и князя.

Центральное повествование - собственно жизнеописание Феодосия - четко разделяется на две основные части. Первая часть - это история прихода святого в пещеру преподобного Антония, обретение им места в мире, предназначенного Богом. Феодосий пытался уйти с паломниками в Святую землю, но был насильственно возвращен матерью; затем он покинул родной дом и удалился в другой город к священнику, но был также понужден вернуться. И лишь третья попытка оказывается удачной - ибо она соответствует божественному замыслу о Феодосии: он становится печерским монахом и основателем русского монашества. Нестор прямо подчеркивает провиденциальный смысл неудачной попытки Феодосия уйти в Святую Землю: «Бл[а]гыи же Богъ не попусти емоу отити отъ страны сея, его же ищрева матерьня и пастоуха быти въ стране сей бо[го]гласьныихъ овьць назнамена, да не пастоухоу оубо отшьдъшю да опоустееть пажить юже Б[ог]ъ благослови, и тьрние и вълчьць въздрастеть на ней, и стадо разидеть ся» (с. 76, л. 28 г).

Устремленность святого в первой части ЖФ - от мира к Богу. При этом мир, в лице матери (а в конечном итоге - дьявола), препятствующий святому в его намерениях, одновременно враждебен Феодосию и неведомо для себя как бы благожелателен. Мать Феодосия, противящаяся уходу святого из дома, оказывается орудием в руках Господа. Переезд семьи Феодосия из Василева в Курск удаляет святого от священного центра Русской земли - Киева (Курск расположен на значительно большем расстоянии от столицы) и от будущего Печерского монастыря, одним из основателей которого Феодосий станет. И в то же время это событие неведомым образом, не в географическом, но в духовном пространстве, его к Киеву приближает: именно в Курске придет к Феодосию мысль посвятить себя Богу, именно отсюда он отправится в «стольный град».

Провиденциальный смысл переселения в Курск подчеркнут Нестором: «Быс[ть] же родителема бл[а]женаго преселити ся в инъ градъ Коурьскъ нарицаемыи, князю тако повелевъшю, паче же рекоу - Богоу сице изволивъшю <…>» (с. 74, л. 27в).

Но хотя в первой части агиобиографии мир невольно исполняет божественный замысел, осуществление Феодосием своей третьей, угодной Богу, попытки ухода совершается так же, как и прежние поступки, вопреки материнской воле: Феодосий уходит из мирского пространства в сакральное, преодолевая препятствия. Заметим, что этот мотив преодоления препятствий утроен не только в повествовании о самом Феодосии, но и в рассказах о Ефреме и Варлааме - первый постригается в монахи вопреки воле князя, второй - вопреки воле отца. Во второй части ЖФ Феодосий, напротив, неоднократно исходит в мир, чтобы обратить живущих в нем к Богу и восстановить попранные благочестие и правду. Таковы прения с иудеями, ради обличения веры которых он по ночам покидает монастырь. Эти «выходы» из обители напоминают попытки Феодосия покинуть родной дом: действие также происходит ночью; противление воле матери грозит Феодосию побоями, а споря с иудеями, он ожидает от них смерти. В то же время три ухода из дома контрастируют с прениями, так как противоположно направлены - в первом случае это бегство из мира, во втором - выход в мир (но по существу - увещевание живущих в миру). Покидает Феодосий монастырь и ради наставительных бесед с князьями Изяславом и Святославом; причем Святослава он укоряет за изгнание брата и за любовь к игрищам. Символически из монастыря в мир исходят и слова Феодосия: послания Святославу, просьба к судье поступить по справедливости с притесняемой женщиной.

Границей между двумя частями ЖФ оказывается сцена прихода матери к Феодосию, когда она требует от сына покинуть пещеру Антония. В этой «пороговой ситуации» духовного поединка сына и матери, монастыря и мира побеждает Феодосий. Он не возвращается в мир, мать же сама становится монахиней. В дальнейшем враждебные святому и Печерской обители люди (разбойники), проникая в монастырь, не наносят ему урона, но приходят к покаянию и так оказываются побежденными.

Сам Феодосий у Нестора не удаляется далеко из обители, ни разу не уходит в другие монастыри и земли. В этом он отличен не только от Антония и Никона, но и от Варлаама и Ефрема, пришедших в монастырь после него. Не случайно в финале ЖФ говорится о монастыре и об исключительном значении именно Феодосия в благоденствии обители: «И тако умножаше ся место то бл[а]годатию Божиею и м[о]л[и]твы ради с[вя]т[а]го нашего Феодосия» (с. 133, л. 66в).

Первая и вторая части ЖФ соотносятся друг с другом и композиционно. Если у первой части есть единый сюжет - попытка Феодосия уйти из грешного мира и посвятить себя Богу - и есть два протагониста - сам Феодосий и его мать, - то вторая часть состоит из ряда относительно самостоятельных эпизодов.

Однако на высшем смысловом уровне эта оппозиция снимается. Прежде всего, это совершается в тексте посредством самого имени святого. В начале ЖФ повествуется о наречении имени Феодосию при крещении. Как неоднократно замечали исследователи (в частности, Е. Е. Голубинский [Голубинский 1997. Т. 1. Вторая половина тома. С. 574, примеч. 1]), Нестор, по-видимому, подменяет мирское имя Феодосия именем, данным при пострижении в монахи. (Предположение, что при принятии монашеского сана на Руси в XI веке могло сохраняться мирское имя, труднодоказуемо.) Таким образом, Феодосий изначально уже при крещении предстает символически печерским игуменом и великим святым (Нестор обыгрывает семантику имени: «Феодосий» по-гречески - «данный Богу»).

В ЖФ развернуто несколько семантических рядов, в основе которых лежат метафоры или символы. Первый ряд объединяет мотив полета. Феодосий, «окрилатевъ же оумъмь, оустрьми ся к пещере» (с. 80, л. 316) Антония. (Сам Киев и Печерский монастырь в древнерусском культурном сознании были противопоставлены как горное место равнине). В житии неоднократно описываются чудеса, связанные с вознесением в небо: отрывается от земли в небо печерский храм, сохраняя монахов от нападения разбойников; в сиянии над обителью некий боголюбец видит Феодосия; огненный столп над монастырем возвещает князю Святославу смерть святого. С деяниями Феодосия в тексте связывается прежде всего и выход монахов из пещер на поверхность земли, и строительство Успенского храма. Приуроченное к строительству нового храма видение божественной службы, в которой участвуют ангелы в образах Феодосия и других монахов, как бы связывает небо и землю.

Другой семантический ряд в житии является реализацией метафор «Феодосий - солнце», «Феодосий - светильник» и воплощает символ света: видение ангелов в образах Феодосия и монахов, несущих зажженные свечи и идущих от старой церкви к новой и упомянутые видения молящегося Феодосия и огненного столпа.

Еще один семантический ряд связан с символикой хлеба, прежде всего литургического - просфоры - и работы на ниве Господней: Феодосий в юности трудился на ниве с рабами (в этом эпизоде воплощена евангельская метафора последователей Христа - работников на ниве Господней); он помогал священнику, приготовляя тесто для просфор. Как рассказывает Нестор, святой видел в этом особенный смысл, о чем и поведал матери: «<…> Егда Г[оспод]ь нашь Иис[ус]ъ Х[ристо]съ на вечери възлеже съ оученикы своими, тъгда приимъ хлебъ и бл[а]гословивъ и преломль, даяше оученикомъ своимъ, глаголя: „Приимете и ядите, се есть тело мое, ломимое за вы и за мъногы въ оставление греховъ“. Да аще Г[оспод]ь нашь плъть свою нарече, то кольми паче лепо есть мне радовати ся, яко съдельника мя сподоби Г[оспод]ь плъти своей быти» (с. 77, л. 29в-29 г). Феодосий пек просфоры, «съ радостию<…>, съ мълчаниемь и съ съмерениемь» (с. 77, л. 296) принимая укоризны и поношения. Как замечает Нестор, «се же тако Богоу изволивъшю, да проскоуры чисты приносять ся въ ц[е]ркъвь Божию от непорочьнаго и несквьрньнааго отрока» (с. 77, л. 296).

О хлебе и вине (причем о вине именно в связи с литургией) затем неоднократно рассказывается в ЖФ - в эпизодах, повествующих о недостаче муки и вина в обители и об их чудесном обретении. Феодосий-игумен заботится о духовном окормлении, пренебрегая попечением о хлебе для насыщения тела, и Господь питает его обитель (в большинстве чудес с умножением пищи речь идет именно о хлебе). Эта семантическая цепь сплетена с другой, выражающей литургическую символику (рассказ о приготовлении Феодосием просфор перекликается с чудом об обретении вина для литургии и с чудом - наказанием за нарушение завещания Феодосия вкушать праздничный хлеб в пятый день первой недели Великого поста: сладкий хлеб в этом рассказе соотнесен с хлебом литургическим). В переводных греческих житиях, в которых содержатся чудеса с умножением пищи - например, в Житии Саввы Освященного - этих литургических коннотаций нет.

Своеобразным ядром текста является пространная молитва Феодосия-игумена, следующая за рассказом о переселении монахов на поверхность земли и концентрирующая инвариантные мотивы ЖФ (оставление родителей и служение Богу, плач и пост, путь к Господу).

ЖФ также строится на принципе преодоления времени, временного плана бытия. Феодосий еще при крещении именуется не мирским, а монашеским именем. Путь его уже как бы состоялся в иной, высшей реальности.

Таким образом, текст жития, вопреки утверждениям некоторых ученых о его фрагментарности, относительно последовательно стуктурирован. Нестор варьирует различные приемы, чтобы выразить святость Феодосия; многообразно украшает текст, создавая ощущение его искусности и совершенства.