Николай туроверов биография кратко. Французский суд не отдает прах казачьего поэта (Николай Туроверов)

Николай Туроверов родился 18 (30-го по новому стилю) марта 1899 года в станице Старочеркасской Области Войска Донского в семье судебного следователя Николая Николаевича Туроверова и Анны Николаевны Александровой. И мать, и отец происходили из старинных казачьих фамилий. Впоследствии оба они погибли то ли в лагерях, то ли в ссылке. Туроверов долго не имел о родителях никаких известий, но до конца дней хранил память о них. Судьба будущего «казачьего Есенина» складывалась довольно счастливо. Его детство проходило в зажиточном и полном любви доме богатой станицы.

Эти дни не могут повторяться, -

Юность не вернется никогда.

И туманнее и реже снятся

Нам чудесные, жестокие года.

С каждым годом меньше очевидцев

Этих страшных, легендарных дней.

Наше сердце приучилось биться

И спокойнее и глуше и ровней.

Что теперь мы можем и что смеем?

Полюбив спокойную страну,

Незаметно медленно стареем

В европейском ласковом плену.

И растет и ждет ли наша смена,

Чтобы вновь в февральскую пургу

Дети шли в сугробах по колена

Умирать на розовом снегу.

И над одинокими на свете,

С песнями идущими на смерть,

Веял тот же сумасшедший ветер

И темнела сумрачная твердь.

Это строки величайшего казачьего поэта Николая Туроверова, часто называемого «казачьим Есениным». В отличие от другого поэта-казака Николая Евсеева, ныне незаслуженно забытого, имя Туроверова более известно. Российские телезрители слышали о нём, благодаря передаче «Русские без России», после которой авторам приходило множество писем с просьбой рассказать подробнее о его судьбе.

На солнце, в мартовских садах,

Ещё сырых и обнажённых,

Сидят на постланных коврах

Принарядившиеся жёны.

Последний лёд в реке идёт,

И солнце греет плечи жарко;

Старшинским жёнам мёд несёт

Ясырка - пленная татарка.

Весь город ждёт и жёны ждут,

Когда с раската грянет пушка,

Но в ожиданьи там и тут

Гуляет пенистая кружка.

А старики все у реки

Глядят толпой на половодье, -

Из-под Азова казаки

С добычей приплывут сегодня.

Моя река, мой край родной,

Моих прабабок эта сказка,

И этот ветер голубой

Средневекового Черкасска.

Весело и привольно жилось в те дни, и никто не мог помыслить, по слову уже современного поэта Леонида Дербенёва, «что кончатся скоро вольные эти деньки». Николай Туроверов учился в Каменском реальном училище, когда разразилась Первая Мировая война. Он поступил добровольцем в Лейб-гвардии Атаманский полк, попал в ускоренный выпуск Новочеркасского военного училища.

Казаков казачки проводили,

Казаки простились с Тихим Доном.

Разве мы - их дети - позабыли,

Как гудел набат тревожным звоном?

Казаки скакали, тесно стремя

Прижимая к стремени соседа.

Разве не казалась в это время

Неизбежной близкая победа?

О, незабываемое лето!

Разве не тюрьмой была станица

Для меня и бедных малолеток,

Опоздавших вовремя родиться?

После революции Туроверов вернулся на Дон и вступил в отряд легендарного есаула Чернецова, прозванного «донским Иваном-Царевичем». Василий Михайлович Чернецов родился в 1890-м году, в семье ветеринарного фельдшера, происходил из казаков станицы Усть-Белокалитвенской Области Войска Донского. Образование он, как и Туроверов, получил в Каменском реальном училище, а в 1909-м году закончил Новочеркасское казачье училище. На Великую войну Чернецов вышел в чине сотника, в составе 26-го Донского казачьего полка (4-ая Донская казачья дивизия), на войне выделялся отвагой и бесстрашием, был лучшим офицером-разведчиком дивизии, получил три ранения в боях. В 1915-м году В.М. Чернецов возглавил партизанский отряд 4-ой Донской казачьей дивизии. И отряд этот рядом блестящих дел покрыл неувядаемой славой себя и своего молодого командира. За воинскую доблесть и боевое отличие Чернецов был произведен в подъесаулы и есаулы, награжден многими орденами, получил Георгиевское оружие.

После революции по доверенности подчиненных, Василий Михайлович представлял свою часть на Первом Донском Круге. Типичный казак по внешности, он неоднократно выступал на трибуне Казачьего Народного Собрания с мудрыми речами по насущным вопросам. Возвратившись на Дон, Чернецов первым из всех казачьих офицеров приступил к формированию партизанского отряда для защиты Дона от наседавших со всех сторон ленинских красногвардейцев. В конце ноября, на собрании офицеров в Новочеркасске, молодой есаул заявил:

Я пойду драться с большевиками, и если меня убьют или повесят „товарищи", я буду знать, за что; но за что они вздернут вас, когда придут?

Большая часть слушателей осталась глуха к этому призыву: из присутствовавших около 800 офицеров записались сразу... 27.

Всех вас я согнул бы в бараний рог, и первое, что сделал бы,– лишил содержания. Позор! - возмутился Василий Михайлович. Эта горячая речь нашла отклик – записалось еще 115 человек. Однако на следующий день, на фронт к станции Лихая отправилось только 30 человек, остальные «распылились». Маленький партизанский отряд Чернецова составили, преимущественно, ученики средних учебных заведений: кадеты, гимназисты, реалисты и семинаристы. Говоря о составе отряда, участник тех событий отмечал: «…я не ошибусь, наметив в юных соратниках Чернецова три общие черты: абсолютное отсутствие политики, великая жажда подвига и очень развитое сознание, что они, еще вчера сидевшие на школьной скамье, сегодня встали на защиту своих внезапно ставших беспомощными старших братьев, отцов и учителей. И сколько слез, просьб и угроз приходилось преодолевать партизанам в своих семьях, прежде чем выйти на влекущий их путь подвига под окнами родного дома!» 30-го ноября 1917-го года чернецовский отряд убыл из Новочеркасска в северном направлении. Благодаря личной храбрости, большому опыту в партизанской войне и блестящему составу рядовых отряда, Чернецов легко побеждал большевиков, в то время не любивших отрываться далеко от железных дорог. Об его манёвренных действиях говорили и свои, и советские сводки, вокруг его имени создавались легенды, его окружала любовь партизан, переходящая в обожание и глубокую веру в его безошибочность. Он стал душою донского партизанства, примером для других отрядов, сформированных позднее. С открытыми флангами, без обеспеченного тыла, он каким-то чудом неизменно громил встречные эшелоны красных, разгонял их отряды, брал в плен их командиров и комиссаров.

Любопытный инцидент произошёл на станции Дебальцево, по пути в Макеевку. Паровоз и пять вагонов Чернецовского отряда были задержаны красными. Чернецов, выйдя из вагона, встретился лицом к лицу с членом военно-революционного комитета.

Есаул Чернецов?

Да, а ты кто?

Я – член военно-революционного комитета, прошу на меня не тыкать.

Руки по швам! Смирно, когда говоришь с есаулом! – рявкнул Василий Михайлович.

Член военно-революционного комитета вытянул руки по швам и испуганно смотрел на офицера. Два его спутника – понурые серые фигуры – потянулись назад, подальше от есаула…

Ты задержал мой поезд?

Слушаюсь!

Не через четверть часа, а через пять минут поезд отошел от станции.

В Макеевке на митинге в “Макеевской Советской Республике” шахтеры решили арестовать Чернецова. Враждебная толпа тесным кольцом окружила его автомобиль. Василий Михайлович спокойно вынул часы и заявил:

Через десять минут здесь будет моя сотня. Задерживать меня не советую...

Рудокопы хорошо знали, что такое сотня Чернецова. Многие из них были искренно убеждены, что Чернецов, если захочет, зайдет со своей сотней с краю и загонит в Азовское море население всех рудников...

Рассказывают и другой случай беспримерной отваги «донского Ивана-Царевича». На одном из митингов шахтеров он сидел среди накаленной толпы, закинув ногу на ногу, и стеком пощелкивал по сапогу. Кто-то из толпы назвал его поведение нахальным. Толпа заревела. Чернецов через мгновение появился на трибуне и среди мгновенно наступившей тишины спросил:

Кто назвал мое поведение нахальным?

Ответа не последовало.

Значит, никто не назвал? Та-ак! – презрительно бросил Василий Михайлович и снова принял ту же позу.

Во второй половине января 1918-го года, двигаясь на север, он занял со своими партизанами станции Зверево и Лихую, выбил врагов из станицы Каменской. В это время атаман Каледин произвёл его в чин полковника.

Всего лишь два месяца продолжал действовать отряд Чернецова, но за это время успел стать легендой. Во время боя под станицей Глубокой Василий Михайлович был ранен, его юные партизаны, не имея возможности спасти своего командира, остались с ним и были захвачены красными. Однако, воспользовавшись удобным моментом, Чернецов и часть его отряда сумели бежать. Василий Михайлович отправился в родную станицу, но был выдан большевикам. Один из очевидцев вспоминал: «По дороге Подтелков издевался над Чернецовым – Чернецов молчал. Когда же Подтелков ударил его плетью, Чернецов выхватил из внутреннего кармана своего полушубка маленький браунинг и в упор… щелкнул в Подтелкова, в стволе пистолета патрона не было – Чернецов забыл об этом, не подав патрона из обоймы. Подтелков выхватил шашку, рубанул его по лицу, и через пять минут казаки ехали дальше, оставив в степи изрубленный труп Чернецова…» Гибель Чернецова стала тяжёлым ударом для зарождавшегося Белого Движения.

Остатки Чернецовского отряда ушли 9-го (22-го) февраля 1918-го года с Добровольческой Армией в 1-й Кубанский (Ледяной) поход, влившись в ряды Партизанского полка… Среди них был и Николай Туроверов, написавший об этом поэму «Новочеркасск»:

…Колокола могильно пели.

В домах прощались, во дворе

Венок плели, кружась, метели

Тебе, мой город на горе.

Теперь один снесёшь ты муки

Под сень соборного креста.

Я помню, помню день разлуки,

В канун Рождения Христа,

И не забуду звон унылый

Среди снегов декабрьских вьюг

И бешеный галоп кобылы,

Меня бросающей на юг.

Не выдаст моя кобылица,

Не лопнет подпруга седла.

Дымится в Задоньи, курится

Седая февральская мгла.

Встаёт за могилой могила,

Темнеет калмыцкая твердь,

И где-то правее - Корнилов,

В метелях идущий на смерть.

Запомним, запомним до гроба

Жестокую юность свою,

Дымящийся гребень сугроба,

Победу и гибель в бою,

Тоску безысходного гона,

Тревоги в морозных ночах,

Да блеск тускловатый погона

На хрупких, на детских плечах.

Мы отдали всё, что имели,

Тебе, восемнадцатый год,

Твоей азиатской метели

Степной - за Россию - поход…

В ноябре 1919-го года Николай Туроверов стал начальником пулеметной команды Родного Атаманского полка. За несколько месяцев до исхода был награжден орденом Св. Владимира 4-й степени и получил чин подъесаула. Несколько раз поэт был ранен, но судьба хранила его.

Перегорит костер и перетлеет,

Земле нужна холодная зола.

Уже никто напомнить не посмеет

О страшных днях бессмысленного зла.

Нет, не мученьями, страданьями и кровью

Утратою горчайшей из утрат:

Мы расплатились братскою любовью

С тобой, мой незнакомый брат.

С тобой, мой враг, под кличкою «товарищ»,

Встречались мы, наверное, не раз.

Меня Господь спасал среди пожарищ,

Да и тебя Господь не там ли спас?

Обоих нас блюла рука Господня,

Когда, почуяв смертную тоску,

Я, весь в крови, ронял свои поводья,

А ты, в крови, склонялся на луку.

Тогда с тобой мы что-то проглядели,

Смотри, чтоб нам опять не проглядеть:

Не для того ль мы оба уцелели,

Чтоб вместе за отчизну умереть?

Между тем, наступали последние дни Белого Движения. На последнем клочке русской земли, в Крыму барон Врангель организовывал эвакуацию всех желающих, а части истекающей кровью Русской армии стояли последней преградой на пути красной лавы. Этим последним рубежом, дополнившим историю Белой Борьбы ещё одной славной и горькой страницей, стал Перекоп, который из последних сил, отчаянно обороняли белые воины…

Родному полку

Сильней в стрёменах стыли ноги,

И мёрзла с поводом рука.

Всю ночь шли рысью без дороги

С душой травимого волка.

Искрился лёд отсветом блеска

Коротких вспышек батарей,

И от Днепра до Геническа

Стояло зарево огней.

Кто завтра жребий смертный вынет,

Чей будет труп в снегу лежать?

Молись, молись о дальнем сыне

Перед святой иконой, мать!

Нас было мало, слишком мало.

От вражьих толп темнела даль;

Но твёрдым блеском засверкала

Из ножен вынутая сталь.

Последних пламенных порывов

Была исполнена душа,

В железном грохоте разрывов

Вскипали воды Сиваша.

И ждали все, внимая знаку,

И подан был знакомый знак…

Полк шёл в последнюю атаку,

Венчая путь своих атак.

Забыть ли, как на снегу сбитом

В последний раз рубил казак,

Как под размашистым копытом

Звенел промёрзлый солончак,

И как минутная победа

Швырнула нас через окоп,

И храп коней, и крик соседа,

И кровью залитый сугроб.

Но нас ли помнила Европа,

И кто в нас верил, кто нас знал,

Когда над валом Перекопа

Орды вставал девятый вал.

О милом крае, о родимом

Звенела песня казака,

И гнал, и рвал над белым Крымом

Морозный ветер облака.

Спеши, мой конь, долиной Качи,

Свершай последний переход.

Нет, не один из нас заплачет,

Грузясь на ждущий пароход,

Когда с прощальным поцелуем

Освободим ремни подпруг,

И, злым предчувствием волнуем,

Заржёт печально верный друг.

Николай Туроверов покидал Крым на борту одного из последних пароходов, продолжая сражаться до последних дней. Именно его родной Атаманский полк прикрывал отход белых, занимая позиции у Сиваша, отступал в арьергарде и покинул родные берега буквально в последние мгновения перед тем, как Крым был занят красными. На чужбину поэт уезжал с красавицей-женой, казачкой Юлией Александровной Грековой. Во время эвакуации казаки вынуждены были оставлять своих боевых товарищей – коней. Верные животные метались по берегу, бросались в воду и плыли за своими хозяевами, многие из которых не в силах были сдержать слёз. Некоторые убивали своих коней, другим не хватало духу, и несчастные животные потом долго блуждали по Крыму и умирали от голода и тоски…

Уходили мы из Крыма

Среди дыма и огня,

Я с кормы всё время мимо

В своего стрелял коня.

А он плыл, изнемогая,

За высокою кормой,

Всё не веря, всё не зная,

Что прощается со мной.

Сколько раз одной могилы

Ожидали мы в бою.

Конь всё плыл, теряя силы,

Веря в преданность мою.

Мой денщик стрелял не мимо,

Покраснела чуть вода…

Уходящий берег Крыма

Я запомнил навсегда.

Как и многие казаки, Туроверов после эвакуации оказался на греческом острове Лемнос. В древности этот пустынный остров был посвящён Гефесту (он же Вулкан), который, согласно языческой легенде, рухнул как раз на это самое место от могучего взмаха руки самого Зевса-громовержца. Жизнь приходилось начинать с нуля. Для лагеря использовались бараки и другие строения, оставшиеся от подразделений французской и британской армий, стоявших в этих местах в 1915 1917 годах и участвовавших в военных действиях против Турции. Основную массу людей, насчитывавших свыше 16000 человек, поселили в палатках, предоставленных французами. Остров, который выделили «союзники» для кубанцев оказался для них водяной тюрьмой: строгий режим интернирования, скудное снабжение… Каждому казаку полагалось по 500 граммов хлеба, немного картофеля и консервов. Те, кому палаток не хватило, размещались на голой земле. Несколько позже стали поступать кровати и одеяла. В каждую палатку выдали печки, но топить их было нечем. Поначалу казаки ходили за сухим бурьяном, однако по прошествии времени им строго запретили покидать территорию лагеря. Сразу же вокруг лагеря появились посты французской охраны, состоявшей, в основном, из сенегальцев и марокканцев. К окрестным деревням были отправлены патрули, в обязанности которых вменялось арестовывать всех бродивших по острову казаков, что с не меньшим рвением исполнялось и греческими жандармами. Первым делом, в лагере открылась палаточная церковь, всегда переполненная, в ней на службах пели созданные на Лемносе казацкие хоры.

В эту ночь мы ушли от погони,

Расседлали своих лошадей;

Я лежал на шершавой попоне

Среди спящих усталых людей.

И запомнил, и помню доныне

Наш последний российский ночлег,

Эти звёзды приморской пустыни,

Этот синий мерцающий снег.

Стерегло нас последнее горе

После снежных татарских полей -

Ледяное Понтийское море,

Ледяная душа кораблей.

Всё иссякнет - и нежность, и злоба,

Всё забудем, что помнить должны,

И останется с нами до гроба

Только имя забытой страны.

Когда тёплые дни остались позади, жизнь сделалась ещё тяжелее. Лагерь оказался затоплен. На ночь казаки укладывались, не раздеваясь. Они обовшивели- белье не менялось, многие почувствовали недомогание. Попытки вырыть землянки не увенчались успехом: под первым же штыком лопаты стояла вода. Чтобы палатки не срывал ветер, их обкладывали камнями, но утеплять всё равно было нечем. Между тем, большевики обещали амнистию тем, кто возвратиться. Некоторые, под давлением «союзников», верили этому иудину слову, грузились на пароходы и плыли к родным берегам, встречавшим их застенком, концентрационным лагерем или пулей в затылок… Туроверов не поддался на лживые обещания. Он грузил мешки с мукой, работал батраком и все время, как только была минута, писал стихи, которые переписывались, пересказывались, расходились в сотнях списках… На Лемносе родилась дочь поэта Наталья…

Как в страшное время Батыя

Опять породнимся с огнем,

Но, войско, тебе не впервые

Прощаться с родным куренем!

Не дрогнув станицы разрушить,

Разрушить станицы и сжечь, -

Нам надо лишь вольные души,

Лишь сердце казачье сберечь!

Еще уцелевшие силы, -

Живых казаков сохранять, -

Не дрогнув родные могилы

С родною землею сравнять.

Не здесь – на станичном погосте,

Под мирною сенью крестов

Лежат драгоценные кости

Погибших в боях казаков;

Не здесь сохранялись святыни,

Святыни хранились вдали:

Пучок ковыля да полыни,

Щепотка казачьей земли.

Все бросить, лишь взять молодаек.

Идем в азиатский пустырь –

Нет седел, садитесь охлюпкой, -

Дорогою сёдла найдем.

Тебе ли, родная голубка,

Впервые справляться с конем?

Тебе ли, казачка, тебе ли

Душою смущаться в огне?

Качала дитя в колыбели,

Теперь покачай на коне!

За Волгу, за Волгу - к просторам

Почти не открытых земель.

Горами, пустынями, бором,

Сквозь бури, и зной, и метель,

Дойдем, не считая потери,

На третий ли, пятый ли год,

Не будем мы временем мерить

Последний казачий исход.

Дойдем! Семиречье, Трехречье –

Истоки неведомых рек…

Расправя широкие плечи,

Берись за топор дровосек;

За плуг и за косы беритесь, -

Кохайте и ширьте поля;

С молитвой трудитесь, крепитесь, -

Не даром дается земля –

Высокая милость Господня,

Казачий престол Покрова;

Заступник Никола-Угодник

Услышит казачьи слова.

Не даром то время настанет,

Когда, соберясь у реки,

На новом станичном майдане

Опять зашумят казаки.

И мельницы встанут над яром,

И лодки в реке заснуют, -

Не даром дается, не даром,

Привычный станичный уют.

Растите, мужайте, станицы,

Старинною песней звеня;

Веди казаку молодица

Для новых походов коня,

Для новых набегов в пустыне,

В глухой азиатской дали…

О горечь задонской полыни,

Щепотка казачьей земли!

Иль сердце мое раскололось?

Нет – сердце стучит и стучит.

Услышал в парижской ночи?

После Лемноса Туроверовы перебрались в Париж. Здесь Николай Николаевич учился в Сорбонне, работал по ночам, издал 6 книг своих стихов и множество статей о казачестве. Помимо поэзии, Туроверов занимался историческими и библиографическими исследованиями: изучал историю казачества и его роль в культуре европейских стран. Во время Второй Мировой войны в составе 1-го кавалерийского полка французского Иностранного легиона Н.Н. Туроверов сражался с немцами в Африке, о чем он потом поведал в поэме "Легион". Затем вновь вернулся в Париж, где развернул активнейшую деятельность, направленную на сохранение в эмиграции русской культуры, военного искусства и истории казачества. В Париже он организовал объединение казаков-литераторов, возглавил Казачий Союз, воссоздал музей своего родного Лейб-гвардии Атаманского полка, был главным хранителем уникальной библиотеки генерала Дмитрия Ознобишина, издавал "Казачий альманах" и журнал "Родимый край", собирал русские военные реликвии, устраивал выставки на военно-исторические темы: "1812 год", "Казаки", "Суворов", "Лермонтов". По просьбе французского исторического общества "Академия Наполеона" редактировал ежемесячный сборник, посвященный Наполеону и казакам.

ОДНОЛЕТОК

Подумать только: это мы

Последние, кто знали

И переметные сумы,

И блеск холодной стали

Клинков, и лучших из друзей

Погони и походы,

В боях израненных коней

Нам памятного года

В Крыму, когда на рубеже

Кончалась конница уже.

Подумать только: это мы

В погибельной метели,

Среди тмутараканской тьмы

Случайно уцелели

И в мировом своем плену

До гроба все считаем

Нас породившую страну

Неповторимым раем.

Во Франции жил младший брат Туроверова Александр. Его вдова, Ирина Ивановна Туроверова, ушедшая из жизни совсем недавно, сделала все, чтобы стихи брата ее мужа наконец-то были изданы в России. В 1950-м году скончалась жена Николая Николаевича. Без нее ему предстояло жить еще двадцать два года.

Жизнь прошла. И слава Богу!

Уходя теперь во тьму,

В одинокую дорогу

Ничего я не возьму.

Но, конечно, было б лучше,

Если б ты опять со мной

Оказалась бы попутчик

В новой жизни неземной.

Отлетят земные скверны,

Первородные грехи,

И в подоблачной таверне

Я прочту тебе стихи.

Николай Туроверов умер 23-го сентября 1972-го года в парижском госпитале Ларибуазьер. Он был похоронен на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа рядом с могилами однополчан Атаманского полка, но мечтал, чтобы останки его упокоились на Дону. Сегодня руководство Всевеликого Войска Донского ведет переговоры с родственниками поэта о перезахоронении его праха на его исторической Родине. В станице Старочеркасской проводятся литературно-музыкальные фестивали, посвященные памяти поэта. В память о нём открыты две мемориальные таблички. Постепенно наследие Николая Туроверова возвращается в Россию. Казаки чтут имя своего земляка. На открытии фестиваля его памяти атаман Всевеликого Войска Донского Виктор Водолацкий заявил: "Великая и святая любовь донских казаков к России и Тихому Дону живет в сердце каждого казака. Воинская доблесть и слава донского казачества известна во всем мире. Сегодня мы с гордостью говорим о самобытной культуре донских казаков. На вольный Дон возвращаются произведения писателей и поэтов, бережно сохраненные в казачьем зарубежье. Творчество Николая Туроверова станет украшением казачьей и всей русской литературы. В память о казаках, упокоившихся на чужбине, мы следуем завету Николая Туроверова: "Казак казаку – брат на вечные времена"…

Дети сладко спят, и старики

Так же спят, впадающие в детство.

Где-то, у счастливейшей реки,

Никогда не прекратится малолетство.

Только там, у райских берегов,

Где с концом сливается начало,

Музыка неслыханных стихов,

Лодки голубые у причала;

Плавают воздушные шары,

Отражая розоватый воздух,

И всегда к услугам детворы

Даже днем немеркнущие звезды…

Елена Семёнова. БОЯНЫ БЕЛОГО КРЕСТА

Спор о перезахоронении в донскую землю останков нашего выдающегося земляка Николая Туроверова обернулся тяжбой за его наследство Приехавшая с визитом в Ростов-на-Дону издатель русскоязычной газеты «Мир и Омониа» (Греция, Афины) Инга Абгарова сообщила новые подробности о ситуации с перезахоронением из Парижа в станицу Старочеркасскую праха казачьего поэта Николая Туроверова. Еще в мае прошлого года мы ожидали возвращения нашего земляка на Дон, где, согласно поэтическому завещанию, он должен был обрести вечный покой, но в самый последний момент эксгумацию запретил французский суд. В ПОСЛЕДНИЙ МОМЕНТ Казалось бы, все было готово к эксгумации останков Николая Туроверова и членов его семьи из семейной усыпальницы на парижском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа 27 мая 2014 года. Улажены все юридические сложности, связанные с перемещением праха через границы, подготовлено место в станице Старочеркасской, где должны были быть перезахоронены останки выдающегося казачьего поэта. Возвращение праха участника белого движения на донскую землю могло у нас стать первым прецедентом такого рода. На территории Донского монастыря в Москве создан «Мемориал белым воинам», где перезахоронены генерал А.И. Деникин (с женой), один из руководителей Белого движения в Сибири генерал В.О. Каппель и русский философ И.А. Ильин (также со своей женой). В 2008 году в Краснодар из Праги были торжественно перенесены останки кубанского политика, ученого-экономиста и писателя Ф.А. Щербины. На Дону подобного прецедента еще не было, хотя значительную часть эмиграции 20-х годов прошлого века составляли донские казаки. Но никто из «белых» после Гражданской войны на Дон еще не возвращался. Николай Туроверов мог стать началом этого процесса. Но в самый последний момент явились исполнители с предписанием Кассационного суда Франции (это высшая инстанция судебной власти в этой стране) остановить эксгумацию до вынесения нового решения. Иск был подан от имени внучатых племянниц Н.Н. Туроверова: 27-летней Елены Ивановны Туроверовой и ее сестры 25-летней Юлии. Они выступили против возвращения останков Николая Николаевича на родную землю. ГРАЖДАНИН ИМПЕРИИ Николая Туроверова называют «поэтом № 1» казачьего зарубежья. Его проникновенная лирика, исполненная любви к далекому Дону, стихи о братоубийственной Гражданской войне не могут оставить читателя равнодушным. Как и трагическая судьба этого человека. Ему исполнилось всего лишь 16 лет, когда Российская Империя пала в результате революции и кровавой Гражданской войны. Чтобы отстоять свои идеалы, за винтовки брались совсем мальчишки - выпускники кадетских училищ. Среди них был Николай Туроверов, добровольно вступивший в партизанский отряд есаула Чернецова. В начале 1918 года этот отряд был единственной реальной силой на Дону, которая противостояла наступавшим с севера войскам большевиков и «красных» казаков. Но в неравном бою под станицей Глубокой чернецовцы были разбиты, а Туроверов оказался один из немногих выживших. С четырьмя ранениями подъесаул Туроверов покинул пределы Отечества, когда Белое движение было окончательно разгромлено. Вместе со своими однополчанами он мерз в палатке на греческом острове Лемнос, потом работал лесорубом в Сербии, грузчиком во Франции. И писал стихи. Николай Туроверов развернул активную деятельность, направленную на сохранение в эмиграции казачьей и русской культуры. Создал музей Лейб-гвардии Атаманского полка, издавал «Казачий альманах» и журнал «Родимый край», собирал русские военные реликвии, устраивал выставки на военно-исторические темы. Маленький, но существенный штрих к его биографии: до конца своей жизни Николай Туроверов так и не принял французского гражданства, оставаясь подданным давно канувшей в Лету Российской Империи. Его не раз называли лучшим поэтом казачьего зарубежья, с необычайной пронзительностью выразившим боль изгнания и тоску по родному Дону. Он еще при жизни стал легендарной, знаковой личностью среди казачества. Николай Туроверов скончался в 1972 году и был похоронен на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа в Париже. ЗАВЕЩАНИЕ В СТИХАХ В одном из своих поэтических произведений, названном «Завещание», Николай Туроверов написал так: «Не со сложенными на груди, а с распростертыми руками, готовыми обнять весь мир, похороните вы меня. И не в гробу, не в тесной домовине, не в яме, вырытой среди чужих могил, а где-нибудь в степи, поближе к Дону, к моей станице, к старому Черкасску, на уцелевшей целине, меня в походной форме положите родного Атаманского полка».
Примерно в 2012 году в Ростове возникла инициативная группа, в которую вошли председатель Ростовского-на-Дону морского собрания Юрий Николаевич Зеленский, директор некоммерческого фонда «Казачье зарубежье» Константин Николаевич Хохульников и журналистка Инга Юрьевна Абгарова. Они взяли на себя благородную миссию исполнить последнюю волю поэта. - Впервые я услышала имя Туроверова, когда у нас в Афинах побывал сотрудник «Дома русского зарубежья» Виктор Леонидов, - рассказывает Инга Абгарова. - Он читал стихи, а некоторые произведения Туроверова спел под гитару. Позже случилось так, что я вышла замуж за ростовчанина, приехала в южную столицу России, и первое место, куда он меня привез, была станица Старочеркасская. На стене Свято-Донского монастыря я увидела мемориальную доску Николаю Туроверову, повстречалась с историком Михаилом Астапенко, который написал книгу о казачьем поэте. Все это настолько меня впечатлило, что я захотела выполнить завещание этого человека. Мой муж состоит в Ростовском-на-Дону морском собрании, по его инициативе было проведено совещание, и офицеры, состоящие в этой организации, приняли решение действовать. Самый главный вопрос - найти средства на перезахоронение, удалось решить Инге, которая обратилась в «Благотворительный фонд И.И. Саввиди», тем более, что она лично знакома с его руководителем, имеющим греческие корни. Короткой беседы хватило, чтобы получить принципиальное «добро», причем конкретная сумма не оговаривалась. СЕМЕЙНЫЙ СПОР У Николая Туроверова не осталось потомков по прямой линии, но выйти на ближайших родственников поэта, проживающих во Франции, помог директор некоммерческого фонда «Казачье зарубежье» К.Н. Хохульников. Это сыновья родного брата поэта, Александра Николаевича: Николай и Иван Туроверовы. Оба сейчас пенсионеры. Николай Александрович работал инженером в автомобильном концерне «Рено», его брат Иван трудился в администрации авиакомпании «Эйр Франс». В сентябре 2013 года Николай и Иван Туроверовы приехали на Дон, чтобы посмотреть предполагаемое место перезахоронения в станице Старочеркасской, и дали свое принципиальное согласие на эту процедуру. Мотивация была следующей: Иван и Николай живут достаточно далеко (400 километров) от Парижа, и не в состоянии периодически навещать кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. А в станице Старочеркасской, на Ефремовском подворье за храмом Донской иконы Божией Матери, могила могла бы стать местом паломничества поклонников его творчества, культовым местом для донского казачества.
Нотариально заверенное разрешение на это перезахоронение братья Туроверовы переслали в Ростов через две недели после своего визита в Россию. Казалось бы, все вопросы решены. Но за день до эксгумации процедура была прервана постановлением Кассационного суда Франции. - На самом деле речь идет о большом наследстве, которое осталось после Николая Николаевича его племянникам Ивану и Николаю. Семья Ивана Александровича, жена и две дочери, требуют признать их прямыми наследниками в обход Николая Александровича. Собственно, в этом и есть суть семейного конфликта, и «замораживания» ситуации с перезахоронением, - говорит И.Ю. Абгарова. Несостоявшийся перенос праха вылился в семейный спор с судебным разбирательством, причем первый суд удовлетворил иск Елены Туроверовой против дяди. Однако последний обжаловал это решение, и вышестоящая судебная инстанция 23 июня 2015 года изменила первоначальное постановление в его пользу. Тем не менее Елена и Юлия обжаловали и это решение. Третий процесс должен окончательно определить возможность возвращения останков Николая Туроверова на Родину. На этот раз решение будет окончательным, не подлежащим обжалованию. Примечательно, что Казачий Союз во Франции также не хочет отдавать России прах поэта. Вот что говорится в письме нынешнего руководителя этой организации Л.В. Кузнецова: «Казачий Союз еще в 2007 году четко выразился против перезахоронения в РФ останков знаменитостей, покоящихся на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Союз считает, что эти могилы являются частью исторического достояния, которое следует сохранять любой ценой. Что же касается поэта Николая Туроверова, то он также долгие годы возглавлял после Второй мировой войны Казачий Союз. Он покоится среди тех, кто шел с ним одним путем на Дону и на чужбине. Вот почему, согласовав действия с правлением нашей организации, я посчитал уместным выделить от имени Союза «пособие под честное слово» Елене И. Туроверовой в размере 2400 евро (на услуги адвокатов). Она приняла на себя моральное обязательство погашать этот долг в силу возможностей и согласно собственному графику». Кроме того, Казачий Союз во Франции объявил сбор пожертвований «чтобы облегчить задолженность Е.И. Туроверовой». Фактически - на организацию противодействия возвращению Николая Туроверова на Дон. А что же наша российская сторона?.. - Могу сказать, что Николай Александрович Туроверов представит в суд не только поэтическое завещание, но также личные письма, другие документальные свидетельства, в которых Николай Николаевич Туроверов прямо говорит о том, что желал бы найти последнее место упокоения именно в донской земле. Надо надеяться, что французский Кассационный суд должным образом воспримет эти весомые аргументы, - считает И.Ю. Абгарова. - Сам акт перезахоронения в станице Старочеркасской останков культового казачьего поэта имел бы существенное значение не только для привлечения внимания к истории и культуры донского казачества, он послужил бы повышением международного имиджа России, для которой пришло время собирать камни, - говорит директор некоммерческого фонда «Казачье зарубежье» К.Н. Хохульников. Так или иначе, теперь свое слово должен сказать французский суд. Мы ждем его решения. Александр ОЛЕНЕВ. Публикация - газета «Вечерний Ростов».

20-летним белым офицером он покинул Россию с последним пароходом Врангеля, чтобы вернуться домой через три четверти века - своими стихами, посмертно.

Сегодня на родине «донского Есенина», в Старочеркасске, установлена мемориальная доска с его бронзовым портретом, а книги изданы, пусть и небольшими тиражами. И хотя литературоведы всерьез называют Туроверова лучшим поэтом первой волны эмиграции, публика почти не знакома ни с его творчеством, ни с биографией. Очень удобная ситуация, чтобы начать творить из человека легенду дурного пошиба. А это, право, было бы обидно: сам Николай Николаевич терпеть не мог фальши.

Опоздавший вовремя родиться

Родиться в канун ХХ века - это уже значит обречь себя на бурную жизнь, что и сделал Коля Туроверов, появившись на свет 18 марта 1899 года в семье потомственных старочеркасских казаков. Забавно, но все члены его семьи носили отчество «Николаевич». «Николаем в квадрате» был не только наш герой, но и его отец, судебный следователь. Мать, Анна Николаевна, добрая и сострадательная женщина, имела запорожские корни. Младший брат Шура, чуть набрав солидности, тоже оказался Александром Николаевичем.

В семье любили книгу и музыку, отец был страстным охотником. Как все казачьи дети мужского пола, Коля в три года был посажен на коня, в пять - уже свободно ездил верхом. Когда в эмиграции Туроверов будет вспоминать о доме и детстве, муза подскажет ему почти пасторальные картинки. Да так оно, наверное, и было, в особенности по контрасту
с пришедшей на смену этой буколике гражданской смутой:

На солнце, в мартовских садах,
Ещё сырых и обнажённых,
Сидят на постланных коврах
Принарядившиеся жёны.
Весь город ждёт и жёны ждут,
Когда с раската грянет пушка,
Но в ожиданье там и тут
Гуляет пенистая кружка…

Семь классов своего гражданского образования Николай получил в Каменском реальном училище. К этому времени выпускники таких училищ уже могли претендовать на поступление в университет - на физико-математический и медицинский факультеты. Однако до университета дело не дошло: в 1914 году грянула Первая мировая война. Туроверову в ту пору было всего 15, но на фронт ему страстно хотелось, как и многим его сверстникам, грезившим военной романтикой, которой они и не нюхали.

Так когда-то юный Пушкин и прочие лицеисты мечтали сразиться с Наполеоном, но по молодости лет вынуждены были довольствоваться скучными науками, о чем Александр Сергеевич с предельной лаконичностью рассказал в стихотворении «1812-й год»:

Вы помните: текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шел мимо нас.

Точно такой же «конфликт поколений» - в «1914-м годе» Туроверова. Случайно (у поэтов мысли сходятся) или потому, что донской самородок всю жизнь благоговел перед первым поэтом России?

Казаков казачки проводили,
Казаки простились с Тихим Доном.
Разве мы - их дети - позабыли,
Как гудел набат тревожным звоном?
Казаки скакали, тесно стремя
Прижимая к стремени соседа.
Разве не казалась в это время
Неизбежной близкая победа?
О, незабываемое лето!
Разве не тюрьмой была станица
Для меня и бедных малолеток,
Опоздавших вовремя родиться?

Сергей Гавриляченко, Казачьи проводы.

Великолепный переполох

Едва дождавшись семнадцати лет, Николай поступает вольноопределяющимся в Атаманский полк, в составе которого уходит на фронт. Очень быстро его производят в урядники, а через месяц - в сентябре 1917-го - откомандировывают на Дон, чтобы в ускоренном порядке «выучить» на офицера. В качестве портупей-юнкера Туроверова зачисляют в Новочеркасское военное училище.

И снова история срывает учебу. В стране произошел Октябрьский переворот, казачество гадало, чего ждать от большевиков. Нашлись те, кто быстро понял, что от «краснопузых» добра не будет. Среди них был легендарный есаул Чернецов - командир и организатор первого белого партизанского отряда на Дону, которого за удаль и бесстрашие прозвали «донским Иваном-царевичем». Николай Туроверов с младшим братом Сашей решили, что это самое подходящее для них место. Отряд Чернецова, состоявший преимущественно из учащейся молодежи, стал прикрытием Новочеркасска от красных атак и чуть ли не единственной действующей силой атамана Каледина.

«Каледин взывал к казачеству, - напишет Туроверов много лет спустя в почти автобиографическом рассказе «Первая любовь». - Но казаки, вернувшись с фронта, были глухи к призыву своего атамана - война им надоела, - и мы - юнкера, кадеты, гимназисты, разоружив пехотную бригаду в Хотунке под Новочеркасском, пошли брать восставший Ростов. Вот эту зиму, очень снежную и метельную, эти дни великолепного переполоха, когда все летело к черту и не успевшим попасть на фронт было разрешено стрелять и совершать подвиги у себя дома, это неповторимое время атамана Каледина я запомнил твердо и навсегда».

Отряд Василия Чернецова кидало по всей Области Войска Донского: «Иван-царевич» то разгонял совет «товарищей» в Александровске-Грушевском, то усмирял Макеевский рудничный район. За неоднократное участие в боях юнкер Николай Туроверов был произведен в хорунжие.

После трагической гибели Чернецова и развала отряда Туроверов становится участником Степного похода, длившегося с февраля по март 1918 года. Из Новочеркасска в Сальские степи под командованием походного атамана Попова двинулось около двух тысяч штыков. 75 процентов добровольцев снова составлял молодняк, почти дети: фронтовики предпочитали отсиживаться дома. Однако атаман надеялся на «радикальный переворот в душе казака», благодаря которому после весеннего сева станичники встрепенутся и с оружием в руках примкнут к его отряду.

Этого не произошло. Более того, большевики развернули беспардонную агитацию против «степняков». Семена попали в унавоженную почву и дали быстрые всходы.

«Призывая на помощь ставропольцев и астраханцев для борьбы с «кадетами» (общее наименование белых в устах красных. - Авт .), они рассказывали, что кадеты на своем пути поголовно вырезывают все население, не щадя даже детей, грабят имущество, сжигают села и в своем варварстве не знают границ, - вспоминал позднее Петр Попов. - Такие нелепые, совершенно невероятные слухи имели свои результаты: поднялись и сальские, и астраханские, и ставропольские крестьяне. Из сел за 200–300 верст от границы Донской области они на подводах с оружием в руках спешили на выручку своих «обиженных товарищей».

28 боев за 80 дней выдержал небольшой отряд. Это значит, что воевать приходилось через каждые два дня на третий. За 17–18-летними мальчиками не было почти ничего, кроме энтузиазма и прибывающего с каждым днем партизанского опыта. Спустя 15 лет, уже в парижской эмиграции, участник этих драматических событий Николай Туроверов напишет:

Запомним, запомним до гроба
Жестокую юность свою,
Дымящийся гребень сугроба,
Победу и гибель в бою,
Тоску безысходного гона,
Тревоги в морозных ночах,
Да блеск тускловатый погона
На хрупких, на детских плечах.
Мы отдали все, что имели,
Тебе, восемнадцатый год,
Твоей азиатской метели
Степной - за Россию - поход.

Увидев, что его план эмоционального воздействия на казачество потерпел крах, не веря больше в его выздоровление и восстание, атаман Попов отдал приказ о распылении своего отряда. Однако гражданская война для Туроверова в апреле 18-го не закончилась. Будучи уже подъесаулом, он в составе Атаманского полка продолжал биться за ту Россию, которую не хотел потерять, - на Дону, на Кубани, в Новороссийске и под командованием генерала Врангеля - на берегах Сиваша. За три года войны он заработал четыре ранения и орден Св. Владимира 4-й степени - боевую награду, которой фронтовики гордились.

Александр Устинович. Натюрморт «Белая гвардия».

Уходили мы из Крыма

В Крыму Белая армия давала «последнюю гастроль». Сломив оборону отборных, но малочисленных офицерских сил, красные дивизии взяли Турецкий вал. Это был конец, о котором тоже сумел рассказать Туроверов, - скупыми и пронзительными строками короткой поэмы «Перекоп»:

Нас было мало, слишком мало,
От вражьих толп темнела даль;
Но твёрдым блеском засверкала
Из ножен вынутая сталь.
Последних пламенных порывов
Была исполнена душа,
В железном грохоте разрывов
Вскипали воды Сиваша.
И ждали все, внимая знаку,
И подан был знакомый знак…
Полк шёл в последнюю атаку,
Венчая путь своих атак…

А потом была врангелевская эвакуация. В первых числах ноября 1920 года среди 140 тысяч русских военных, в том числе 50 тысяч казаков, Туроверов навсегда покинул родину. Его, раненого, внесли на один из последних пароходов в Севастопольском порту. Следом по трапу поднялась жена - Юлия Грекова, красавица-казачка, медсестра крымского госпиталя.

Корабль взял курс на греческий остров Лемнос, еще в античные времена посвященный богу Гефесту. Именно в это место Эгейского моря, если верить мифам, Зевс-громовержец выбросил своего новорожденного сына, разгневанный его хромоногим уродством. На острове бога-кузнеца предстояло ковать новую жизнь.

Помню горечь соленого ветра,
Перегруженный крен корабля;
Полосою синего фетра
Уходила в тумане земля;
Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,
Ни протянутых к берегу рук, -
Тишина переполненных палуб
Напряглась, как натянутый лук,
Напряглась и такою осталась
Тетива наших душ навсегда.
Черной пропастью мне показалась
За бортом голубая вода.

В эту черно-голубую воду вслед за уплывающим пароходом бросались кони, не в силах расстаться с уплывающими в никуда казаками. И об этом душераздирающем расставании Туроверов тоже не смог не написать.

Стихи, посвященные коню, в СССР тайно переписывали, даже не зная имени автора. Сейчас всем приходит на память финал советского фильма «Служили два товарища» - там белогвардеец Брусенцов в исполнении Высоцкого смотрит с борта эмигрантского корабля на своего белого Абрека, прыгнувшего в море с высокого причала. Офицер достает револьвер и стреляет - нет, не в коня, в висок. В реальности же кавалеристы стреляли в лошадей - «чтоб не мучились».

Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня,
Я с кормы всё время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл изнемогая
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою…
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо,
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.

Дмитрий Белюкин. «Белая Россия. Исход».

Кем вы были в мирной жизни?

После изнурительного морского путешествия казаки оказались на Лемносе. Формально это был предоставленный французами пересылочный лагерь для врангелевцев, фактически - большая, окруженная водой тюрьма. «Союзники» установили для русских строгий режим интернирования и обеспечили весьма скудное снабжение. Каждому казаку полагалось по пятьсот граммов хлеба, немного картошки и консервов. Жили в бараках и насквозь продуваемых палатках, без кроватей, матрасов и одеял. Собирать бурьян для растопки печек не разрешалось: казакам запретили ходить по острову, за этим строго следила французская охрана, в основном состоявшая из сенегальцев и марокканцев. К ним с радостью и рвением присоединилась греческая полиция.

Многими овладевало отчаяние: ни родины, ни дома, ни работы, ни свободы. Резкое похолодание усугубило ситуацию - мужчины и женщины спали, не раздеваясь, в лагере начали зверствовать вши и чахотка. Самоубийства среди эвакуированных стали случаться все чаще. Одновременно люди искали противоядия от настигшего их ужаса. Одним из первых свидетельств несломленного духа стало строительство островной церкви - ее сколотили из ящиков и палаточной материи. Самодельный храм всегда был переполнен, а на службах пели казацкие хоры.

Казаков - опытных воинов и людей особой закваски - хотели разделить, раздробить: их силы и спайки боялись. Кое-кто под давлением большевистской пропаганды уехал в «Совдепию», надеясь попасть под амнистию. Вместо же отпущения грехов получал пулю в затылок или путевку в ГУЛАГ. Незначительная часть казачьего Лемноса подалась на плантации Бразилии. Почти тысяча человек завербовалась в Иностранный легион - усмирять восстания во французских колониях. Все казалось лучше, чем позорное прозябание в грязи, нищете и безделии.

История зафиксировала фантастический диалог между темнокожим вербовщиком и русским офицером, пришедшим записаться в Легион:

Кем вы были в мирной жизни?
- В мирной жизни, господин сержант, я был генералом!

Пройдет еще 20 лет - и Николай Туроверов тоже вступит в Иностранный легион. А пока он просто принимает вызов судьбы и начинает жить в предложенных обстоятельствах. Погоны пришлось снять и взвалить на плечи мешки с солью и мылом.

В полдневный час у пристани, когда
Грузили мы баржу под взглядом сенгалеза,
И отражала нас стеклянная вода.
Мы смутно помним прошлые года,
Неся по сходням соль, в чувалах хлеб и мыло.
В один недавний сон слилося всё, что было,
И всё, что не было, быть может, никогда.

В следующем пункте своего эмигрантского маршрута - в Сербии - грузчик Туроверов обогатит свой послужной список профессиями лесоруба и мукомола. У них с Юлией рождается дочь Наталья, и молодому отцу некогда мучиться поиском смысла жизни. Между тем на горизонте начинает маячить голубая мечта всех русских изгнанников - Париж. Чтобы попасть туда, необходимо прежде заручиться контрактом о будущей работе. И друзья устраивают Николаю Николаевичу такой контракт - ему зарезервировано место грузчика на парижском вокзале. В 1922 году семья переезжает во французскую столицу на постоянное место жительства.

В крови, в слезах - не понаслышке

Удивительная пассионарность уроженца Дона не оставляет его и вблизи Сены. Разгрузку вагонов Туроверов ухитряется совмещать с посещением лекций в Сорбонне. А вскоре ему вообще неслыханно везет - он устраивается на работу шофером парижского такси.

Даже сейчас, спустя почти 90 лет, племянник Туроверова Николай Александрович готов предъявить любопытствующим старый «Рено», на котором ездил дядя Коля. Машина стоит в гараже потомка и заводится с первого раза.

Таких «счастливцев», как Туроверов, в Париже хватало. Работая шоферами, официантами или уборщиками, «среди своих» эмигранты по-прежнему считались адвокатами, артистами, чиновниками. Многих настигало своеобразное раздвоение личности и стремление жить вчерашним днем. Может, такая участь не миновала бы и Николая Туроверова, но его спасло от шизофрении писание стихов. Прекрасное средство, если Бог дал талант.

Осмысливать жизнь в стихотворных строчках стало его привычкой с 21-го года. В 28-м появился первый поэтический сборник - «Путь». Последующие четыре носили одно и то же аскетическое название «Стихи» и увидели свет в 37-м, 39-м, 42-м и 65-м годах. Уже первая книга показала - миру явился поэт, какого он раньше не знал.

О дебютном сборнике одобрительно высказались литературные мэтры русской эмиграции. «Важно то, что у молодого поэта есть что сказать своего и что он находит часто свои образы и свои темы. В «казачьих» стихах Туроверова приятно чувствуется укорененность в родной почве», - писал Глеб Струве, попутно хваля новоявленный талант за «мужественное приятие мира и тяжелой беженской судьбы». Он удостоился похвалы Георгия Адамовича, отметившего его пластический дар и «способность округлять, оканчивать, отделывать без манерности, - одним словом, чутье художника». Ивану Бунину понравилась в новом коллеге «неподдельная прямота, лишенная нарочитого упрощения».

За Туроверовым быстро закрепилась слава «Бояна казачества» - из-за основной темы, к которой с неизменной верностью обращалась его муза. Не только публикации, но и устные выступления сделали его необычайно популярным среди соотечественников, живущих вдали от родины и исступленно мечтающих о возвращении.

Еще один известный поэт русского Парижа - Владимир Смоленский так писал об эффекте, который производил поэтический концерт Николая Туроверова:

«Глубина чувства и мысли, штриховая образность, реальность, скупая сжатость слов и звучность его стихов как бы кровно вырываются из сердца, любящего и знающего казачий быт. Николай Николаевич начал читать свои стихи… Окончено. Минутная тишина, тишина забытья и дружный взрыв аплодисментов. А потом совершенно незнакомые люди, видевшие впервые Туроверова, шли к нему, жали руку, со слезами на глазах целовали его».

Мало ли небесталанных поэтов ностальгировало по России? Но мало кому так, как Туроверову, удавалось сохранить чистую интонацию без всякого призвука фальши. Соблюдая необходимое целомудрие, он как огня боялся спекулировать на святых темах, извлекать дивиденды из страданий - своих и чужих.

Мне стыдно поднимать глаза
На самохвальные писанья.
Была гроза, прошла гроза, -
Остались лишь воспоминанья;
И вот, во имя новых гроз,
В молниеносной передышке,
Пиши о том, что перенес
В крови, в слезах, - не понаслышке.

Стой и не боись!

Такой творческий максимализм удивительным образом сочетался в Николае Николаевиче с гибкостью и адаптивностью в жизни бытовой и социальной. В начале 30-х годов он поступил на службу в крупнейший парижский банк «Диас», в котором проработает почти сорок лет, получив в конце карьеры медаль «За долгую и безупречную службу». Подобно клерку Францу Кафке, он вел двойное существование - службиста и творца. Но его поэтическое перо трансформировало жизненный театр абсурда в радость понимания и внутреннего освобождения. Он поднимал и себя, и читателя над личными биографическими трагедиями, переключал зрение на новую перспективу:

Опять в бистро за чашкой кофе
Услышу я, в который раз,
О добровольческой Голгофе
Твой увлекательный рассказ.
Мой дорогой однополчанин,
Войною нареченный брат,
В снегах корниловской Кубани
Ты, как и все мы, выпил яд, -
Пленительный и неминучий
Напиток рухнувших эпох
И всех земных благополучий
Стал для тебя далек порог.

Юрий Каштанов. «Ледяной поход».

Интенсивность жизни Николая Николаевича была очень далека от среднестатистической. Ему не хотелось, чтобы зарубежное казачество, привычно поругивая Запад, ограничивалось распеванием фольклорных песен в многочисленных «русских ресторанах» с однотипным названием «Донские волны». Эмигрантской апатии он противопоставил деятельный патриотизм. Многие свои большие дела он предварял любимой присловкой «Стой и не боись!».

Именно Туроверов взял на себя заботу о чудом сохранившемся при исходе из России архиве Атаманского полка. Он разыскивал новые материалы и документы, сам покупал их на аукционах и в конце концов открыл в собственной квартире музей полка. При музее атаманцев содержалась уникальная коллекция русской книги и старины, собранная генералом Дмитрием Ознобишиным и насчитывавшая свыше десяти тысяч томов и гравюр.

Поэт Туроверов стал составителем сборников «Казачьи песни» и «Наполеон и казаки». Последний считается библиографической редкостью. В 1937 году инициировал создание парижского «Кружка казаков-литераторов», а после войны - «Казачьего союза», который помогал донцам устроиться на чужбине: обзавестись новыми документами, поступить на работу, переехать в другую страну. Почти 20 лет был редактором журнала «Родимый край».

Избалованный впечатлениями Париж ахал на организованных Туроверовым выставках «Казаки», «Суворов», «Пушкин и его эпоха» и даже «1812 год». Пожалуй, последняя была наивеличайшей дерзостью: такой же эффект могла бы произвести инсценировка взятия рейхстага в послевоенном Берлине. Однако толерантные французы проглотили и не поперхнулись.

Ни жалости, ни состраданья?

Вторая мировая война расколола русскую эмиграцию. Конечно, далеко не все примкнули к атаману Краснову, в 80 лет поступившему на службу вермахту из-за ненависти к большевизму. Однако нападение Гитлера на СССР во многих всколыхнуло непонятные надежды: казалось, что после вскрытия «герметической банки» Совдепии русские люди, да еще и взявшие в руки оружие, перестанут быть рабами. Эмиграция с новой силой размечталась о скором возвращении на родину. Были и те, кто присягнул союзникам, чтобы в войне с фашизмом воевать на стороне России.

Участие Николая Туроверова в этой, уже третьей по счету в его жизни войне представляется загадкой. Официальные биографы обтекаемо говорят, что он «сражался с немцами в Африке». Однако известно, что сфера деятельности Легиона в основном простиралась на защиту колониальных интересов Франции.

Право сражаться и умирать в многочисленных горячих точках французы охотно предоставляли добровольцам из других стран.

А в первой трети прошлого века Франции пришлось воевать с Абд-Эль-Керимом в Марокко, подавлять восстание друзов в Ливане, кабилов и туарегов в Алжире. Для этого требовалось большое количество «пушечного мяса». И в Северной Африке, Ливане, а также в Индокитае погибли сотни наших соотечественников.

Правда и то, что белые офицеры вступали в Иностранный легион не только от отчаяния и безденежья - им важно было найти применение своим знаниям и опыту, снова ощутить свою востребованность. Кроме того, русских привлекала возможность оказаться в особо привлекательной для них атмосфере «боевого братства», поскольку отношения между солдатами и офицерами в Легионе не укладывались в рамки казенного формализма.

Возможно, Туроверову действительно удалось повоевать с немцами на территории Северной Африки - странно только, что в написанной «по свежим следам» поэме «Легион» об этом - ни слова.

В Иностранный легион набирали кого попало и со всего мира. Конечно, русское офицерство было его украшением. Воевали они, как правило, во французских колониях, - размышляет ростовский историк Сергей Кисин. - В 1940 году Франция была оккупирована, и Легион должен был перейти в подчинение правительству Виши, союзному немцам. Возможно, какая-то часть легионеров и ушла к англичанам. Вообще об участии Иностранного легиона во Второй мировой войне мало что известно. Вероятнее всего, оно далеко не однозначно. Легионеры могли отметиться на разных сторонах.

Однако американский специалист по истории Иностранного легиона Вилен Люлечник - иного мнения:

Как известно, Франция вступила в войну с Германией 3 сентября 1939 года Военные действия, затронули затем и территорию Северной Африки. Иностранный легион участвовал в боях против гитлеровцев на территории Марокко. Кстати, бои здесь продолжались ещё два месяца после капитуляции Франции, которая состоялась 22 июня 1940 года. Некоторые командиры Легиона отказались признать позорное для Франции перемирие. Они перешли на сторону Шарля де Голля и в этом качестве возвратились в Северную Африку. Иностранный легион вновь начал принимать участие в боевых действиях против германской армии - на этот раз как составная часть формирований генерала де Голля.

Обратимся же к самой поэме, датированной 1940–45 годами. Ее лирический герой наслаждается опасной африканской экзотикой, любуется танцем скинувшей паранджу полуголой бедуинки, тоскует при мысли о душной Европе, загибается от желтой лихорадки и, чуть не умерев в пустыне от жажды, пьет перед своим неожиданным спасением мочу верблюда… А потом, произнеся красивую формулу: «Наш Иностранный легион - наследник римских легионов», делает жутковатое признание:

Нам всё равно, в какой стране
Сметать народное восстанье,
И нет в других, как нет во мне,
Ни жалости, ни состраданья.
Вести учет: в каком году -
Для нас ненужная обуза;
И вот, в пустыне, как в аду,
Идем на возмущенных друзов.

Редьярд Киплинг, Николай Гумилев и Михаил Кузмин в одном флаконе. И ни намека - на борьбу с фашизмом.

Поэт Евгений Евтушенко так попытался интерпретировать этот период жизни «иностранного легионера» Николая Туроверова:

«По Туроверову, самое разрушительное для казака, привычного к седлу и свисту пуль и сабель, - это бездействие. Размеренность жизни его удушала. На пятом десятке ему примнилось, что жизнь становится бессмысленной, но ведь бессмысленным может быть и самый отчаянный риск, если он не во имя спасения кого-то. И Туроверов записался в Иностранный легион, то есть по собственной воле завербовался в усмирители».

Так ли? Возможно, будущие исследователи когда-нибудь докопаются до истины.

Неразделенная любовь

В послевоенном Париже Туроверов возвращается к своим привычным делам - сочинительству, журналистике, общественной работе. Его литературный авторитет безусловен, имя известно во всех уголках Земли, где живут разбросанные по свету русские: в Аргентине и Алжире, США и Югославии.

Он печатается в тиражных эмигрантских изданиях: «Перезвонах», «Возрождении», «России и славянстве», «Современнике», «Гранях», в альманахе «Орион», в «Новом журнале». Его стихи включены в послевоенные антологии «На Западе», «Муза диаспоры», «Содружество». Мысли о Доне и России не оставляют его так же, как и прежде, но возвращение все чаще предстает несбыточной химерой, а любовь к родине приобретает эпитет «неразделенная».

Я знаю, не будет иначе.
Всему свой черед и пора.
Не вскрикнет никто, не заплачет,
Когда постучусь у двора.
Чужая на выгоне хата,
Бурьян на упавшем плетне,
Да отблеск степного заката,
Застывший в убогом окне
И скажет негромко и сухо,
Что здесь мне нельзя ночевать
В лохмотьях босая старуха,
Меня не узнавшая мать.

Не признавшая сына мать-родина - вот навязчивый кошмар зрелого Туроверова. Что касается настоящих родителей поэта, то они бесследно сгинули после его отъезда - то ли в лагере, то ли в ссылке. Следов их он так и не смог найти, хотя долго искал.

В 50-м году умирает жена Юлия, поэт воспринимает ее уход как преддверие близкого свидания: «Смерти нет». Вопреки всему, он продолжает постигать красоту и тайну жизни,
его взгляд цепок, перо остро:

Стакан вина. Благословенный хмель.
Конечно, мир доверчив и прекрасен,
Как этот приблудившийся кобель,
У ног моих лежащий на террасе.

Он пишет щемящие строчки о приютившей его Франции, называя ее «веселой мачехой», смеется, что в Бретани живут только Анны и Марии, посвящает стихи эмигрантским детям и великим поэтам всех времен, вступая с ними в литературные игры - затейливо переиначивая прославленные строки. Ему кажется, что наконец-то он нащупал секрет счастья:

Только жить, как верится и снится,
Только не считать года,
И в Париже, где чудесные больницы,
Не лечиться никогда.

Последовать только что выведенному правилу не удалось - последние годы жизни поэт часто болел. Сказалась трудная жизнь и укус тропической мухи це-це во время «африканской войны». После перенесенной ампутации ноги Туроверов умер во французском госпитале Ларибуазьер в 1972 году. Похоронен на знаменитом русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Жизнь оказалась нежней

В Россию поэзия Николая Туроверова пришла благодаря самоотверженному труду архивиста Виктора Леонидова.

В 1995 году был издан первый небольшой стихотворный сборник, в 99-м - второй, достаточно объемный, название которому дала туроверовская строка «Двадцатый год - прощай, Россия». Тиражи были небольшими - три и пять тысяч экземпляров. В основном отечество узнало о замечательном казачьем поэте Туроверове после телевизионного фильма Никиты Михалкова «Казаки: неразделенная любовь» из документального цикла «Русский выбор».

К «пиару» «донского Есенина» активно подключилось руководство Всевеликого Войска Донского. В Старочеркасске сначала появилась памятная плита, затем прошел посвященный Туроверову фестиваль «Я вернулся на Дон». Сейчас атаман Виктор Водолацкий мечтает о том, чтобы придать Туроверовскому празднику поэзии всероссийский масштаб и наладить в древней столице казачества подходящую инфраструктуру для привлечения туристов. Частью этого грандиозного плана является и перенос праха покойного с французского кладбища в родную землю.

- Таково было завещание Николая Туроверова, - заявил гостям фестиваля Водолацкий после короткой стихотворной цитаты. - Сейчас мы ведем переговоры с зарубежными родственниками поэта. Одни из них готовы пойти нам навстречу, убедившись, что Туроверова на родине любят и знают: даже наши кадеты пишут сочинения по творчеству своего земляка. Другие не торопятся соглашаться. И в руках у этих других - немалые культурно-исторические ценности, собранные Николаем Николаевичем…

Остается надеяться, что память о поэте не превратится в свару за его останки. Тем более что буквально исполнить завещание о подобающих похоронах все равно уже не получится:

«Не с сложенными на груди, а с распростертыми руками, готовыми обнять весь мир, похороните вы меня. И не в гробу, не в тесной домовине, не в яме, вырытой среди чужих могил, а где-нибудь в степи поближе к Дону, к моей станице, к старому Черкасску, на уцелевшей целине, меня в походной форме положите родного Атаманского полка. Кушак на мне потуже затяните, чтоб грудь поднялась, будто бы для вздоха о том, что все на свете хорошо…»

Ни распростертых рук, ни походной формы, ни затянутого кушака уже, к сожалению, не обеспечить. Да и нельзя же понимать поэзию так буквально! Ведь есть у Туроверова и прямо противоположное «завещание», обозначенное в стихотворении на смерть жены:

Всё тот же воздух, солнце… О простом,
О самом главном: о свиданье с милой
Поет мне ветер над ее крестом,
Моей уже намеченной могилой.

А Юлия Александровна между тем похоронена именно на Сент-Женевьев-де-Буа, так что по этому завещанию с Туроверовым поступили правильно.

А вообще-то, если говорить совсем серьезно, жизнь поэта - не в дислокации его надгробного камня. Тем более поэта такого масштаба. Ведь он, гордость казачества, давно перерос и географию, и этнографию. «Это не только краевая, но и настоящая общерусская лирика», - не зря написал о стихах Туроверова современник - тонкий эмигрантский критик Юрий Терапиано.

В конце концов, не говорим же мы о Пушкине «дворянский петербургский поэт». Или о Есенине - «крестьянский константиновский».

Ведь поэт - это тот, кто выходит за рамки и нарушает правила, включая даже собственные установки. Так, как это делал Туроверов:

Учился у Гумилёва
На всё смотреть свысока,
Не бояться честного слова
И не знать, что такое тоска.
Но жизнь оказалась сильнее,
Но жизнь оказалась нежней,
Чем глупые эти затеи
И все разговоры о ней.

Ирина РОДИНА

Имя российского донского поэта, историка, журналиста и издателя Николая Николаевича Туроверова мало известно на его родине, на Дону в России. А между тем это был видный поэт и деятель культуры русского Зарубежья, оставивший многотомное поэтическое наследие.
Родился он в марте 1899 года в станице Старочеркасской на Дону в семье казака. Свою родную станицу, ныне всемирно-известный историко-казачий музей, Туроверов воспел потом в своем творчестве, завещав похоронить себя здесь.
Беззаботное детство Коли Туроверова кончилось грозным летом 1914 года, когда разразилась Первая мировая война, круто изменившая судьбы России и его личную судьбу. Вспоминая дни проводов на фронт казаков из своей станицы, Туроверов писал об ощущении близкой победы над германцами.

Разве не казалась в это время
Неизбежной близкая победа?

Он рвется на фронт, и его желание сбылось: после окончания Каменского реального училища в качестве вольноопределяющегося он отравился служить в Л.-гв. Атаманский полк. Шел страшный для России 1917 год...
Октябрьский переворот кинул страну в пучину братоубийственной гражданской войны. Фронт развалился, казаки неуправляемыми толпами хлынули на Дон. Вместе со всеми вернулся домой и Николай Туроверов, устроившись в Новочеркасском военном училище.
Гражданская война тем временем набирала губительные обороты, и Туроверов в отряде знаменитого есаула Чернецова принял участие в этой братоубийственной войне. Так вспомнил он те страшные, легендарные дни:

С утра мы бились с конницей — на север,
Потом на юг с пехотою дрались...

А затем был беспримерный по тяжести Степной поход — одно из тяжелейших испытаний, выпавших на долю Туроверова:

Мы отдали все, что имели,
Тебе, восемнадцатый год,
Твоей азиатской метели
Степной — за Россию поход.

Подъесаул Николай Туроверов прошел всю гражданскую войну, получил четыре ранения и несколько боевых наград. В 1920 году он попал в Крым, где укрепились последние силы белых. В холодные ноябрьские дни 1920 года началась эвакуация остатков армии генерала Врангеля из Крыма. Вместе со всеми навсегда покидал Россию и Николай Туроверов, попав сначала на Лемнос, потом в Югославию и, наконец, во Францию.
Работая мукомолом в Париже, Туроверов посещает Сорбонну, пишет стихи, исторические статьи и очерки по истории донского казачества. В 1939 году он становится одним из организаторов "Кружка казаков-литераторов", выпустив год спустя иллюстрированный "Казачий альманах". Как автор весьма интересных работ по истории Дона, Туроверов являлся одним из основателей "Общества ревнителей русской военной старины". К нему за помощью и советом обращаются французские историки-писатели, занимающиеся темой "Казаки и Наполеон", а французское историческое общество "Академия Наполеона" попросило Туроверова редактировать специальный ежемесячный сборник, посвященный Наполеону и казакам.
После окончания 2-й мировой войны, в которой Туроверов сражался против немцев в составе 1-го кавалерийского полка французского Иностранного легиона, он возвратился в Париж. Став одним из создателей "Казачьего Союза", он возглавлял его с 1947 по 1958 годы. Одновременно он редактирует газету "Казачий Союз" с немалым для издания такого типа тиражом в 2 тысячи экземпляров. Н.Н.Туроверов был одним из основателей и журнала "Родимый Край", выходившего в Париже с 1954 года.
В 1965 году Н.Н.Туроверов вышел на пенсию, однако литературного творчества не оставил до самой смерти, последовавшей в Париже 23 сентября 1972 года. Его похоронили на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа рядом с женой Юлией Александровной, поблизости от могил однополчан по Атаманскому полку — генерала Каргальского и есаула Кумшацкого. Русская зарубежная пресса откликнулась на смерть Н.Н. Туроверова серией статей, называя его "поэтом талантливейшим", * * *

* * *
"любимым и...последним выразителем духа мятежной ветви русского народа — казачества".
Творчество Туроверова ныне медленно, но уверенно возвращается к этому народу...
Михаил Астапенко — историк, литератор
Старочеркасск

Мы шли в сухой и пыльной мгле
По раскалённой крымской глине,
Бахчисарай, как хан в седле,
Дремал в глубокой котловине.

И в этот день в Чуфут-Кале,
Сорвав бессмертники сухие,
Я выцарапал на скале:
Двадцатый год — прощай, Россия.

Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня,
Я с кормы всё время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо,
Покраснела чуть вода...
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.

В эту ночь мы ушли от погони,
Расседлали своих лошадей;
Я лежал на шершавой попоне
Среди спящих усталых людей.
И запомнил, и помню доныне
Наш последний российский ночлег,
- Эти звёзды приморской пустыни,
Этот синий мерцающий снег.
Стерегло нас последнее горе
После снежных татарских полей -
Ледяное Понтийское море,
Ледяная душа кораблей.
Всё иссякнет - и нежность, и злоба,
Всё забудем, что помнить должны,
И останется с нами до гроба
Только имя забытой страны.

ОТПЛЫТИЕ

Уходит дымный контур Аю-Дага.
Остались позади осенние поля.
На юг идёт за пеной корабля
Стальных дельфинов резвая ватага.
Вчерашних дней кровавая отвага
Теперь для нас неповторимый сон.
Даль придавил свинцовый небосклон,
Всё больше вёрст на циферблате лага.

Помню горечь солёного ветра,
Перегруженный крён корабля;
Полосою синего фетра
Исчезала в тумане земля;
Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,
Ни протянутых к берегу рук.
- Тишина переполненных палуб
Напряглась, как натянутый лук;
Напряглась и такою осталась
Тетива наших душ навсегда.
Чёрной пропастью мне показалась
За бортом голубая вода,
И, прощаясь с Россией навеки,
Я постиг, я запомнил навек
Неподвижность толпы на спардеке,
Эти слёзы у дрогнувших век.

Эти дни не могут повториться -
Юность не вернётся никогда.
И туманнее, и реже снятся
Нам чудесные, жестокие года.
С каждым годом меньше очевидцев
Этих страшных, легендарных дней.
- Наше сердце приучилось биться
И спокойнее, и глуше, и ровней.
Что теперь мы можем и что смеем?
Полюбив спокойную страну,
Незаметно, медленно стареем
В европейском ласковом плену.
И растёт, и ждёт ли наша смена,
Чтобы вновь, в февральскую пургу,
Дети шли в сугробах по колено
Умирать на розовом снегу.
И над одинокими на свете,
С песнями идущими на смерть,
Веял тот же сумасшедший ветер,
И темнела сумрачная твердь.

Жизнь не начинается сначала,
Так не надо зря чего-то ждать;
Ты меня с улыбкой не встречала
И в слезах не будешь провожать.
У тебя свои, родные, дети,
У тебя я тоже не один,
Приютившийся на годы эти,
Чей-то чужеродный сын.
Кончилась давно моя дорога,
Кончилась во сне и наяву, -
Долго жил у твоего порога,
И ещё, наверно, поживу.
Лучшие тебе я отдал годы,
Всё тебе доверил, не тая, -
Франция, страна моей свободы -
Мачеха весёлая моя.

Я знаю, не будет иначе,
Всему свой черёд и пора.
Не вскрикнет никто, не заплачет,
Когда постучусь у двора.
Чужая на выгоне хата,
Бурьян на упавшем плетне,
Да отблеск степного заката,
Застывший в убогом окне.
И скажет негромко и сухо,
Что здесь мне нельзя ночевать
В лохмотьях босая старуха,
Меня не узнавшая мать.

Сильней в стремёнах стыли ноги,
И мёрзла с поводом рука.
Всю ночь шли рысью без дороги
С душой травимого волка.
Искрился лёд отсветом блеска
Коротких вспышек батарей,
И от Днепра до Геническа
Стояло зарево огней.
Кто завтра жребий смертный вынет,
Чей будет труп в снегу лежать?
Молись, молись о дальнем сыне
Перед святой иконой, мать!

Нас было мало, слишком мало.
От вражьих толп темнела даль;
Но твёрдым блеском засверкала
Из ножен вынутая сталь.
Последних пламенных порывов
Была исполнена душа,
В железном грохоте разрывов
Вскипали воды Сиваша.
И ждали все, внимая знаку,
И подан был знакомый знак...
Полк шёл в последнюю атаку,
Венчая путь своих атак.

Забыть ли, как на снегу сбитом
В последний раз рубил казак,
Как под размашистым копытом
Звенел промёрзлый солончак,
И как минутная победа
Швырнула нас через окоп,
И храп коней, и крик соседа,
И кровью залетый сугроб.
Но нас ли помнила Европа.
И кто в нас верил, кто нас знал,
Когда над валом Перекопа
Орды вставал девятый вал.

О милом крае, о родимом
Звенела песня казака,
И гнал, и рвал над белым Крымом
Морозный ветер облака.
Спеши, мой конь, долиной Качи,
Свершай последний переход.
Нет, не один из нас заплачет,
Грузясь на ждущий пароход,
Когда с прощальным поцелуем
Освободим ремни подруг,
И, злым предчувствием волнуем,
Заржёт печально верный друг.

Мороз крепчал. Стоял такой мороз,
Что бронепоезд наш застыл над яром,
Где ждал нас враг, и бедный паровоз
Стоял в дыму и задыхался паром.
Но и в селе, раскинутом в яру,
Никто не выходил из хат дымящих, -
Мороз пресёк жестокую игру,
Как самодержец настоящий.
Был лёд и в пулемётных кожухах;
Но вот в душе, как будто, потеплело:
Сочельник был. И снег лежал в степях.
И не было ни красных и ни белых.

Перегорит костёр и перетлеет,
Земле нужна холодная зола.
Уже никто напомнить не посмеет
О страшных днях бессмысленного зла.
Нет, не мученьями, страданьями и кровью -
Утратою горчайшей из утрат:
Мы расплатились братскою любовью
С тобой, мой незнакомый брат.
С тобой, мой враг, под кличкою «товарищ»,
Встречались мы, наверное, не раз.
Меня Господь спасал среди пожарищ,
Да и тебя Господь не там ли спас?
Обоих нас блюла рука Господня,
Когда, почуяв смертную тоску,
Я, весь в крови, ронял свои поводья,
А ты, в крови, склонялся на луку.
Тогда с тобой мы что-то проглядели,
Смотри, чтоб нам опять не проглядеть:
Не для того ль мы оба уцелели,
Чтоб вместе за отчизну умереть?