Отсеять плевелы от зёрен

26. когда взошла зелень и показался плод, тогда явились и плевелы. 27. Придя же, рабы домовладыки сказали ему: господин! не доброе ли семя сеял ты на поле твоем? откуда же на нем плевелы? 28. Он же сказал им: враг человека сделал это. А рабы сказали ему: хочешь ли, мы пойдем, выберем

В Евангелии от Матфея изложена притча. Человек посеял на своем поле пшеницу, а враг там же тайно разбросал семена сорняков.

Когда появились всходы, то рабы обнаружили сорняки и предложили выдернуть их. Но хозяин распорядился отложить операцию до жатвы. Он опасался, что рабы вместе с сорняками повыдергивают пшеницу.

Там же имеется интерпретация Иисуса: поле есть мир, плевелы - сыны лукавого, жатва есть кончина века, а жнецы суть Ангелы. Именно здесь, по-видимому, ввиду особой важности, провозглашено эпохальное: кто имеет уши слышать, да слышит!

Современному человеку трудно судить о древней агротехнике и жгучих проблемах далекого прошлого, но сегодня принято бороться с сорняками, а не ждать, пока они вымахают в полный рост. Взрослый сорняк, конечно, заметнее, да беда в том, что кроме сорняков на поле может ничего не вырасти.

Современные методы воспитания и перевоспитания подрастающего поколения тоже рекомендуют оперативно принимать меры, а не ждать, когда дьявольские сынки оформятся в матерых рецидивистов, которым поможет только электрический стул.

Поэтому поведение хозяина поля, да еще поддержанное самим Иисусом, кажется по меньшей мере странным.

Согласно советской версии рабам жилось хуже, чем пролетариям, которым нечего терять кроме своих цепей. Запад, склонный навязывать свою волю и демократию всему миру, наоборот, не стеснялся описывать преимущества рабской жизни.

В изложении Матфея рабы выглядят молодцами, они оказались знатоками агротехники и проявили заботу, более подходящую для радетельного хозяина. А вот хозяин, вероятно, видел урожай только в тарелке на столе, и сам никогда не показывался в поле, однако не забывал поучать рабов, коих наверняка считал неспособными к мышлению.

Так что же провозглашает притча? Рабовладелец отложил отделение зерен от плевел на потом, когда оно вообще может потерять смысл. Так сказать, на завтра то, что можно было сделать сегодня. Более того, безотлагательно надо было делать сегодня.

Можно подумать, что рабовладелец - отрицательный высмеиваемый персонаж, который защитил урожай от, якобы, неумелых действий рабов, но тем самым подставил посевы под гораздо большую опасность. Но поведение хозяина никак не осуждается в притче и, по-видимому, должно служить образцом.

Тем более, не может быть осуждаемо мнение Иисуса, которое вполне согласуется с классическим: не судите, да не судимы будете.

Иисус откладывает отделение зерен от плевел вообще на неопределенное будущее, на скончание века, и отдает в руки Ангелов. Простым смертным предлагается ждать Страшного суда. Даже самые грамотные рабы должны безропотно слушаться рабовладельца, хоть бы он был совершенно некомпетентен.

Таким образом, в указанной притче из Библии рекомендовано людям не отделять зерна от плевел и не мешать цвести всему дурному. (Этим, конечно, не отменяются противоположные рекомендации, содержащиеся, например, в заповедях.)

«Отделю зерна от плевел», что означает это выражение? Как Бог собрался отделить зерна от плевел? Ведь это его выражение касается «всех и вся», то есть, Бог решил отделить добро от зла на уровне всего человечества! Как это возможно без системной работы?

Кончено, озвучив этот принцип, Господь заранее знал, как это событие должно произойти.

А почему раньше невозможно было отделить здоровое зерно от мусора? Возникает много вопросов и, если не понимать смысла происходящего, то невозможно и осознать идею Бога.

Огненный поток исходящий от Бога ()

На картине апокалипсиса изображен огненный поток, идущий от Бога в сторону людей. Неужели это кара Божья, которая и должна очистить зерна от плевел, испепелить всех, кто сопротивляется Божьему порядку, Божьему промыслу? Нет, Господь не агрессор, чтобы жечь людей напалмом. Да и напалм разве выбирает только злых людей? Он сжигает все живое.

Так какой огонь изображен на фреске апокалипсиса, и почему его поток устремлен в левую сторону сверху вниз — в сторону материального построения человека?

Здесь надо точнее объяснить принцип построения самого человека. Ведь, человек создан по образу и подобию Бога из двух начал: духа и материи. Его материальная часть — физическое тело. Это известно всем, ибо форма видна каждому. Но в человеке, кроме формы, есть еще и Дух Божественный, его духовное начало. Оно не видно физическим зрением, но ощущается духовно, энергетически, нравственно. В наше время уже существуют и приборы, которые видят полевую систему человека, его ауру.

Само слово «чело-век» имеет двухсложное значение, ибо человек обладает двойственной натурой: животным началом и духовной сутью. Если до второго пришествия все внимание человек уделяет своему физическому телу (даже духовное посвящение в христианство осуществляется с помощью таинства физического, путем погружения в заряженную воду), то во времена второго пришествия Иисуса Христа предполагается одухотворение человека, то есть подключение его полевой структуры Духа к Всемирной системе Божественного Управления.

В молитве «Отче Наш» говорится: «да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси, так и на земли».

Так может, на картине апокалипсиса, где огненный поток спускается с небес, изображает именно этот момент? Нет, думаю, такое мышление не верно. Огненный поток, исходящий от Бога, это уже конечный этап, Его Суд, момент, когда каждый человек сделает свой осознанный выбор между добром и злом, духом и материей.

Западный мир применяет против человечества оголтелую политику подчинения телесным порокам, внедряя повсеместно ювенальную юстицию, применяя половое принуждение к греху с пеленок. Но вот порядок заключается в том, что на картине Божественного Суда во главе человечества на Троне Власти расположен белый голубь – символ Святого Духа. Значит, все же духовное начало в человеке победит.

Белый голубь — символ Святого Духа на троне власти. (Воронецкий монастырь. Фрагмент фрески страшного суда на фасаде храма св. Георгия Победоносца )

А каким образом Бог сможет отделить зерна от плевел, то есть духовное от плотского? Очень просто, путем Божественного Посвящения. Если во времена первого пришествия Иисуса Христа применялось физическое посвящение путем крещения святой водой, то есть физическим началом, то во времена второго пришествия это начало сменилось на духовное. То есть, происходит то, что произошло с учениками Иисуса Христа на пятидесятый день, когда они с помощью святого Духа из простых смертных превратились в пророков.

Человек на 80% состоит из воды. Наверное, его подключение к мировому океану, напоминающему банк данных, был оправдан в период, когда наша солнечная система находилась в руках Люцифера. В то же время, одухотворение человечества Огнем Духа было еще невозможно. Необходимо было подготовить на планете новую критическую массу духовных сущностей, через которых и должен был войти в систему человечества Святой Дух. Энергия Бога, всесильная и всепобеждающая, но человек, не готовый к ее приему, не в состоянии выдержать мощный потенциал Бога. Поэтому был необходим подготовительный период Homo sapiens. Новый человек, человек одухотворенный — это уже существо новой формации, которое способно, согласно духовно нравственным основам, существовать не только на земле, но и во Вселенной. Поэтому время Божественного суда определяет коренной переход к иной форме существования самого человека.

Информация космологического уровня уже не будет поступать к человеку через физический банк данных, которым является наш Океан. Мозг в жизни человека уже не будет играть реальную роль, так как ум — это прерогатива мира животного.

Человек духовный действует на уровне развернутого сознания, то есть знания, связанного с Творцом на уровне истины, а не придуманной человеком иллюзии. Таким образом, приход на землю иного качества и способа управления полностью и однозначно отменяет прошлое понимание мира и привносит в жизнь человека новое качество — полевое духовное мышление, находящиеся за пределами человеческого физического организма. Иными словами, все физические носители современного мира перестают быть актуальными. Это и интернет, и физические матрицы созданные Люцифером, формирующие идеологию и политику во всем мире. И связано это с тем, что система Люцифера полностью перестала существовать и взаимодействовать с человечеством.

Новая система духовного строительства мира принесла человечеству и новое отношение ко всему происходящему.

Из всего выше сказанного можно сделать один вывод: тот, кто выберет Бога, будет подключен к новой реальности через огонь Духа и будет иметь возможность оперировать новой истинной информацией как тактического, так и стратегического уровня. Поэтому можно однозначно сказать, что и мир денег, и современные религиозные течения будут однозначно реформированы, ибо полностью потеряли смысл и свою первооснову в новой духовной реальности. Привнеся в мир человека принципиально новое качество Бог таким образом отделяет зерна от плевел.

Святослав Мазур В.М.С.О.Н.В.П.

Сестры были погодками. Жили с родителями в уютном селе Межирич; отец славился на всю Сумщину как замечательный гончар, матери хватало дел по дому и в огороде, а девочки ходили в школу. Жили небогато, но и не бедно: дед по матери хозяйничал на хуторе и привозил дочери и овощи, и мясо, и молоко.

Понимающие толк в чернолощеной – «седой», как называл ее отец – керамике часто приезжали в их дом: купить кувшин, миску или даже наперсток. Ася помнила, как однажды толстый и бородатый покупатель долго рассматривал отцовские кувшины и, не зная, какой выбрать, спросил:
- Посоветуйте: какой из них самый лучший?
- Тот, который больше других напоминает вам любимую женщину, - ответил отец.

По воскресеньям мама пекла целую гору пышных млинцов и тушила потравку. Вроде, все просто – берешь свиные ребрышки, картошку, квашеную капусту – и тушишь в печи; но мама, похоже, знала какой-то секрет: ни разу за свою долгую жизнь Ася не ела больше такой замечательной потравки, как в те воскресные счастливые дни, когда папа был дома, мама улыбалась и летала из горницы в кухню, из кухни в горницу, и когда звонили на колокольне Успенской Церкви зазвонные колокола.

А потом все рухнуло. Сначала раскулачили деда.

Мама, - спросила Ася, – а почему дед – кулак?
- А потому, что работает от зари до зари, - ответила мать, – а как ночь наступит – нет сил дойти до кровати. Он присядет к столу, положит голову на кулак – и спит до рассвета. Только ты этого никому не говори, поняла?

Потом ушел отец. Ася помнила, как плакала мать; как проклинала какую-то разлучницу; как просила остаться – «ради детей».
Не остался.

Мама, почему ты назвала меня Асей? - спросила как-то она.
- А как же тебя нужно было назвать? - удивилась мать.
- Люба.
- Люба?.. Да нет, Асенька. Ушла к тому времени любовь. Вера когда-то была, надежда – тоже, а вот любовь ушла.

Через год отца арестовали и увезли в район. Больше о нем Ася ничего не слышала.

А вскоре умерла мама. Ася помнила, что никто из соседей почему-то не пришел на похороны, и за телегой с маминым гробом брели три заплаканные девочки, мамина сестра, приехавшая из Лебедина, и та самая - разлучница.

После скудных поминок тетя Галя велела девочкам выйти во двор: взрослым нужно поговорить.
Ася подкралась к приоткрытому окну и услышала, как разлучница просила оставить с ней девочек.
- А кормить ты их чем будешь? - спросила тетя Галя. - Сама еле-еле перебиваешься.
- Ничего, - ответила та, - справлюсь. Да и Иван скоро вернется. Ну, какой он враг народа? Разберутся и отпустят его.
- Вот тогда и поговорим, - не сразу ответила тетя Галя.

Тетя Галя сразу предупредила сестер: об отце или раскулаченном деде – ни слова! «Кому надо – тот знает, - сказала она. – А вы не знаете ничего!»

А их никто и не спрашивал - может, потому, что они держались только друг друга. Втроем – в школу, втроем – домой; даже на репетиции художественной самодеятельности ходили вместе: Надя пела, а Вера с Асей терпеливо ждали ее в маленьком клубном зале.

Ах, как Надя пела! У нее был не очень сильный голос– или не любила она громко петь? – но его хотелось слушать и слушать. Есть голоса, которым хочется подпевать, а Надю хотелось просто слушать. Асе казалось: когда сестра пела, замолкали даже птицы и ветер. И река Ольшанка затихала, если Надя пела на берегу. Часто она не знала слов: услышит песню по радио и напевает весь день.

В клуб ее привела тетя Галя.
- Послушайте мою племянницу, - попросила она. – Ее мать хотела, чтобы она училась пению, но есть ли у нее способности?
- Что ты нам споешь, Надя? - спросила руководительница хора.
- А можно без слов? Я только начало запомнила.
- Можно.

И Надя запела:

Аве Мария, грациа плена...

Где ты слышала эту песню, Надя? – спросила руководительница хора.
- По радио. А что, я не так спела?
- Так. Вы спрашиваете, есть ли у вашей девочки способности? – повернулась она к тете Гале. – Это не способности. Это – талант.

Перед Первым Мая Надю послали в Сумы на конкурс художественной самодеятельности.

«Из-за гiр, та зза високих сизокрил орел летить...» - пела Надя, а Вера и Ася сидели в предпоследнем ряду и горделиво поглядывали по сторонам.

Через два месяца началась война. Школу закрыли, хор распался; тетя Галя потеряла работу. Жить стало голодно и страшно. В начале сорок второго немцы стали отправлять молодежь в Германию.
- Идите, записывайтесь, - сказала им тетя Галя. - По крайней мере, не будете там голодать.

Сестер привезли на юг Австрии, в город Клагенфурт, поселили в лагере остарбайтеров и отправили работать на фабрику.
- Запомните три главные заповеди, – сказала Вера. - Держаться вместе, никому не доверять и никому не рассказывать об отце. Тогда мы выживем. И вернемся домой.

А куда – домой? – подумала Ася. Не в Лебедин же! И не в Межирич. А куда?

Их комната была маленькая и очень скудно обставленная: три железные кровати, стол и три стула, но это была их комната! Вечерами они рассказывали друг другу, как прошел день, и мечтали: Вера - о том, как они вернутся на Украину, Надя – как она будет учиться пению, а Ася – как они натушат потравки, напекут млинцов, сварят клюквенный морс – и будут пировать. Всё равно – где. Лишь бы вместе.

Иногда Надя пела. Тихонько, чтобы никто не услышал. Услышали.
Сначала одна, потом другая знакомая зашли послушать Надины песни, а потом почти каждый вечер их маленькая комната оказывалась полна народу. Однажды пришел староста и велел всем выйти.
- Мы же никому не мешаем! - возмутилась Вера.
- Я знаю, - ответил он. – Но сегодня у вас важная гостья.

Важной гостьей оказалась высокая полная дама. Она придирчиво осмотрела Надю и протянула ей ноты:
- Пой!
- Я не умею по нотам, - ответила Надя.
- Хорошо, - вздохнула гостья. – Пой, что хочешь.

Вишивала мама червону калину на білій, як сніг, нижнiй ськатертіне...

Дама дослушала до конца и совсем другим тоном сказала:
- Завтра утром поедешь с вашим старостой в Офицерский Клуб. Если понравишься – будешь там петь.
- А как же фабрика? - вмешалась Вера.
- Если понравишься, - по-прежнему глядя на Надю, ответила дама, - это будет твоей работой. Что петь, тебе скажут. Получать будешь столько же, сколько на фабрике, а если кто-то из гостей тебя угостит, отдашь мне. Но повторяю – если понравишься.

Надя понравилась. Теперь каждый вечер она ехала на улицу Реннегассе, переодевалась в красивое длинное платье и пела. Ей было все равно, для кого петь:главное, она пела. И не боялась того, что ее услышат. В лагерь она возвращалась, когда сестры уже спали, а когда они уходили на фабрику – еще спала она.

Однажды к Асе подошел невысокий светловолосый паренек.

Мы земляки, - сказал он, – я тоже из Сум.
- Но мы не из Сум, - ответила она. – Мы из Лебедина.
- Все равно рядом. Я слышал, как пела твоя сестра на конкурсе. Здорово пела! Ты меня не помнишь, конечно, но я сидел рядом и радовался за всех вас. Я сразу понял, что вы – сестры, так похожи.
- Да, - ответила Ася. – Вера у нас самая умная, а Надя поет.
- А ты?
- А я – просто Аська.
- Ты не Аська, - серьезно сказал он. – Ты – Асенька.

И от этого ласкового «Асенька», не слышанного столько лет – с самой маминой смерти, - Ася забыла про Верины заповеди и рассказала Михаилу о раскулаченном деде, о разлучнице, об аресте отца, о рано умершей маме и замученной заботами тете Гале... – рассказала всю свою не богатую событиями жизнь.

Михаил работал в Альпах. Шесть дней в неделю остарбайтеры строили там шале, а на седьмой возвращались в лагерь. Каждый седьмой вечер он приходил к сестрам в гости: рассказать об Альпах, заснеженных зимой или заросших дубами и каштанами летом; о православных храмах Сумщины: Воскресенской Церкви, разрушенной большевиками, или о Спасо-Преображенском Соборе с его удивительным иконостасом.
- Откуда ты всё знаешь? - спросила как-то Ася.
- Не всё, - засмеялся он. – Просто мне повезло с отцом. Он был священником.
- Был? Он умер?
- Не знаю. Его забрали в тридцать пятом. Я сколько помню, он или читал Евангелие, или молился. У нас был такой маленький коврик – серый, потертый, - так я просыпался утром: отец стоит на нем на коленях и молится. Я засыпал вечером – он снова стоит на коленях.

Отцовское «Евангелие» - свое главное сокровище – Михаил привез с собой. Каждый раз, когда возникала какая-то трудность, он задавал мысленный вопрос – как поступить? – и раскрывал Евангелие. Первое, что бросалось ему в глаза, и было ответом. Вера посмеивалась над его набожностью, а как-то даже не то попросила, не то приказала: «Не морочь Аське голову! Нет никакого Бога!» Но Ася-то знала, что Михаил прав, и что это именно Бог прислал ей такого замечательного друга.

Зимой сорок четвертого она слегла. Болела долго и тяжело. Ее никто не лечил, просто разрешили не ходить на работу. Ася лежала в их тесной комнате и считала дни: вот уже третий день без Миши, четвертый... Скоро придет, принесет сушеную чернику – и где только берет? – скажет: «Не бойся, Асенька, Господь все управит», и станет легче. А однажды Надя принесла ей лимон. «Аська! Смотри, что я тебе принесла! Витамины!» «Где ты его взяла? – ахнула Ася. «В клубе». «Стащила? И не боишься?» «Боюсь, - вздохнула сестра. – Но ты важнее».

В мае сорок пятого в лагере открыто заговорили о планах на будущее. Все чаще доходили вести из Украины, и вести нерадостные. Почти всех, кто возвращался с вражеской территории, отправляли в ГУЛАГ.
- Скоро приедут из Международного Красного Креста – запишусь куда угодно, лишь бы не на Украину, - сказал Михаил. – Хватит с нашей семьи лагерей!
- Глупости! – заявила Вера. – Какие лагеря? Мы ни в чем не виноваты! «
- И мой отец был не виноват, и ваш, скорей всего, тоже, - ответил Михаил. – И где они сейчас?

Клагенфурт, как и вся Каринтия, оказался в британской зоне, но еще до приезда представителей Красного Креста в лагере появились офицеры НКВД. «Всем гражданам Украины надлежит явиться в комендатуру для регистрации и отправки на Родину» - гласили развешанные вокруг объявления.

В последний вечер к сестрам пришел Михаил.
- Ася, -сказал он, - я ухожу в горы. Не я один, нас много. Пойдем с нами!
- Никуда она не пойдет! – вскочила Вера. – Уже все решено, мы возвращаемся домой! И не реви, Аська! И вообще, - вдруг прибавила она каким-то чужим, елейным голосом, - ты-то что волнуешься, Мишенька? Господь ведь все управит!
- Да, - потерянно повторил Михаил, - управит... Только не представляю, как.

Опять разыгралась эта чертова язва! Немолодой уже особист вышел на крыльцо покурить и погреться на мягком австрийском солнышке. «Обеспечить возвращение на Родину». Легко сказать. Попробовали бы сами уговорить этих угнанных: они же от этого возвращения, как от чумы, шарахаются. Даже в Альпы бегут, лишь бы не на Украину. Хорошо агитировать в Советской зоне, a попробовали бы здесь, в Британской. Да... Слухами земля полнится. Знают, что их на Родине ждет. Чертова язва! И из дома третий месяц молчат. Как Мария про дочку написала? «Совсем замучила ее эта астма». Бедная девочка! Ну, ничего, главное, война закончилась; как ни крути, а скоро домой, тогда они все и подлечатся.

Далеко за хмари, подали вiд свiту шукать собi долi, на долi привiту... – донеслось откуда-то. Стало очень тихо: наверное, не только он заслушался этим нежным негромким пением. Надо же, какой удивительный голос! Будто летит. Он спустился с крыльца и увидел за углом дома трех девушек: они сидели на каменных тумбах и ждали решения своей судьбы. Одна из них пела.

I ласки у зiрок, у сонця просить, у свiтi iх яснiм все горе втопить...

Он позвал ее первой и нашел в своих списках имя. Так... Дед раскулачен. Мать умерла. Отец осужден как враг народа. Сама три года жила на вражеской территории. Н-да, тут все ясно. Особый Отдел – фильтрационный лагерь – ГУЛАГ. И пропадет там твой, девочка, голос.
- Хочешь вернуться домой?- спросил он.
- Не знаю, - еле слышно ответила она.
- А что ты делала здесь?
- Пела.
- И все?
- Я больше ничего не умею, - прошептала она.

Значит, так, - неожиданно для самого себя сказал он. – Сейчас ты выйдешь отсюда и забудешь, что видела меня. Иди в Красный Крест, в Альпы - я тебя не видел.
- У меня сёстры, - подняла она глаза.
- Я тебя здесь не видел! – повторил он.

Михаил нашел Асю и Надю в горах, в недостроенном шале, а еще через три недели они с Асей обратились в Международный Красный Крест. «Выбирайте, - сказали им. - Англия или Канада?» Они выбрали Канаду – подальше от НКВД, побезопасней.
Веру отправили на Родину, а Надя осталась в Клагенфурте – петь в своем клубе.

В 1971 году в Советском Союзе гастролировала Венская Опера. Бывший особист уселся перед телевизором и попросил жену не мешать. Да Марию и просить было не надо: она знала, как муж любит музыку, а тут – шутка сказать! – Венская Опера!
- Она или нет? - думал он, всматриваясь в лицо немолодой солистки. Он не помнил ни имени той девочки, ни ее лица – только тихое ясное утро, удивительный голос и свое рискованное решение.
Ему очень хотелось, чтобы это была она! И по возрасту подходит. Вроде, она! Конечно, она!
Может, Бог все-таки есть; и ему это где-то зачтется.

Надя никогда не пела в Венской Опере и никогда не была в СССР на гастролях. Ее не приглашали, но если бы и пригласили, она отказалась.

Что она помнила из своей жизни там? Конечно, маму: красивую, с русой косой вокруг головы. Помнила, как ушел отец, как плакала мама. И как она умерла – и никто из соседей почему-то не пришел на похороны. Помнила Успенскую Церковь в родном селе Межирич и заросшие берега Шелеховского озера. Помнила Лебедин и свою тетку: вечно недовольную, с поджатыми губами. Помнила голод. Но главное – она помнила, как всего боялась. И того, что кто-нибудь спросит ее об отце; и того, что тетка выгонит их из дома; боялась расстаться с сестрами; боялась, что им будет нечего есть; даже петь во весь голос было страшно. Только через много лет она забыла свой страх и боялась испытать его снова. Она полюбила свою новую Родину. Здесь произошли три удивительные встречи, перевернувшие ее жизнь. Первая – в июне сорок пятого, когда ее пожалел тот энкавэдэшник. Вторая – когда через несколько лет после войны ее услышала сама Мария Бранд. И третья – когда она встретила Вальтера.

Летом две тысячи шестого года Ася решилась лететь на Украину: только теперь, когда Президентом был Ющенко, она чувствовала себя в безопасности. Да и самолет АэроСвита летел без пересадки: иначе она бы не выдержала. Рано утром в Борисполе ее встретили Вера, ее сын Володя и Надя. Вот это был сюрприз! Сестры сели втроем на заднее сиденье Володиной машины, обнялись и сидели так всю дорогу до Вериного дома в Лебедине.

Сколько они не виделись? Почти целую жизнь! У Аси было странное ощущение, будто только теперь она, наконец-то, дома!
- Нам далеко ехать? – спросила она, и Надя засмеялась:
- Теперь уж недалеко! Я как-то посчитала: сколько между нами километров? Оказалось – почти полэкватора!

Все триста двадцать пять коротких километров, что лежат между Борисполем и Лебедином, они не могли наговориться. «А помните?..» - начинала одна, и другие тут же вспоминали то, что она хотела сказать – и даже больше.

Вера приготовилась к встрече: все выскоблила, вымыла; накупила всяких деликатесов.
- Сколько же ты потратила? - ахнула Ася. - В долги, наверное, влезла?
- Влезла, - ответила Вера. – И ты бы влезла, если б к тебе сестры прилетели.

Собрались гости; Ася только успевала запоминать, кто кому кем приходится...

А вечером, когда они, наконец, остались втроем, Вера позвала их ужинать в маленькую летнюю кухню. Там на деревянном, не покрытом скатертью столе стояли самые главные яства: квашеная капуста, потравка и высокая стопка млинцов. Да еще картошка вразварку в чернолощеной миске и клюквенный морс в высоком кувшине с отбитым носиком.
- То ж еще мамины, - ахнула Ася. – Как ты их сохранила?
- Не я сохранила, - ответила Вера. – Катерина, царствие ей небесное.

Им никто не мешал.

Ася рассказала, как приплыли они с Михаилом в Канаду; как украинская община помогла им с работой: его взяли на стройку, ее – в пекарню. «Шесть дней работали, а по воскресеньям ходили в Церковь».
- А я, - вздохнула Вера, - так до сих пор в Бога и не верю. Может, и зря – не знаю...
- Да как же в Него не верить? – ахнула Ася. – А кто ж нам всю жизнь помогал? Вон – даже встретиться довелось! Кстати, вспомнила... Я ж Великую Княгиню Ольгу видела – сестру Царя, – она тоже в наш Храм ходила. Высокая такая, прямая. Иконы для Храма писала. Мы с ней как-то свечки рядом ставили, поговорили о чем-то. Простая такая была. Ну, вот... Я, девоньки, тогда каждый цент считала, зато уже через три года построили мы в Торонто дом. В нем и Петя родился, в нем и Михаил умер. В нем же и мне умирать. Но теперь не страшно – вас я уже повидала.

Я после войны долго пела в Жар-птице, - рассказывала Надя. – Это в Вене такой русский ресторан был. Да и сейчас, говорят, есть, да я теперь по ресторанам не хожу. А потом услышала там меня сама Мария Бранд – профессор вокала. Подошла и говорит: «Голос твой – не для ресторанов. Приходи ко мне, я тебе помогу его поставить». И помогла. Я потом в театре пела; не в Венской Опере, конечно, но тоже в неплохом. Там и с Вальтером познакомилась: он у нас в оркестре на флейте играл. Поездили мы с ним по миру, погастролировали. А когда Анна родилась, и ее на гастроли брали, не на кого было оставить. Хорошее было время! Только по вам я скучала, сестренки мои дорогие! И за тебя было страшно, Вера. Все думала – и зачем ты вернулась?

Я тоже об этом часто думала, – вздохнула Вера. - За восемь лет лагерей много чего передумаешь. А потом на одной пересылке встретилась мне женщина – и ненамного старше меня, а как-то все ее слушали. Я ей про вас рассказала, про Австрию. А она и говорит: «Увидишь ты своих сестер. Нескоро, но увидишь. И не гневи Бога, Вера, не ропщи. Судьба у тебя такая». Ну, что ж, судьба, так судьба. Значит, суждено было кому-то из нас это все пережить – так уж лучше мне, а не моим сестренкам.

Страшные были годы, - вздохнула Ася. - Как ты только их выдержала?
- Выдержала, – ответила Вера. – Не умирать же было. Да и люди помогали. Я, как из лагеря вернулась, не смогла в Лебедине прописаться. Помыкалась, помыкалась, да и вернулась в Межерич. Жила у Катерины.
- У разлучницы? – ахнула Надя.
- У нее. Она меня и приютила, и на работу помогла устроиться. Я у нее долго жила – пока Мирона своего не встретила, с ним уже и в Лебедин перебралась. Да и времена изменились, полегче стало. А когда Володька родился, мы Катерину к себе забрали. Он ее бабушкой называл. Здесь она и умерла у меня на руках.
- Вера, ты что – простила ее? - не поверила Надя.
- А за что ее было прощать?
- Ну как же, а мама – забыла?
- Не забыла. Ничего я не забыла. И как она за маминой могилкой ухаживала, и как ездила на Север искать могилу отца - все помню.
- Нашла?
- Нет. Но искала.
- А почему ты нам ничего о ней не писала? - удивилась Ася.
- Катерина не хотела. Боялась – вы ее не простите. Ладно, девочки, что мы все о печальном? Радость ведь у нас какая – встретились, наконец! Наденька, спела бы ты нам, что ли. Не забыла еще наших песен?
- Не забыла, – засмеялась Надя. – Редко только теперь пою. Как Вальтер умер – так и не поется. Ну, попробую...

Дивлюсь я на небо та й думку гадаю, чому я не сокiл, чому не лiтаю?
Чому менi, Боже, Ти крилець не дав? – Я б землю покiнув и в небо злiтав...

В воскресенье Володя повез сестер в Межирич.
Мало что осталось от их родного села: разве что Замковая гора, Панский дом да Успенская Церковь с колокольней. И старое кладбище, где лежали рядом в одинаковых скромных могилах две женщины, которых видел в своих кувшинах их отец.

В последний вечер перед отлетом сестер Вера снова потушила потравку, напекла млинцов и накрыла стол в летней кухне.
- И как у тебя такие пышные млинци получаются? – спросила Надя. – Я сколько ни стараюсь – ничего похожего.
- А ты где молоко берешь? В магазине? – улыбнулась Вера. – А для млинцов нужно свое молочко. Я его теперь у соседки беру – свою-то корову продать пришлось.
- Почему? С кормами плохо?
- И с кормами. У нас ведь, как горлопаны к власти пришли, жизнь тоже не сахар.
- Какие горлопаны? – удивилась Ася. – У вас же теперь Ющенко!
- Я ж и говорю – горлопаны. А он из них – самый главный.
- Ну, не знаю... – пожала Ася плечами. – У нас в Канаде все только радовались, когда его выбрали.
- Это у вас, - отрезала Вера. - Не вам здесь жить
- А я бы за Юлию голосовала, - вмешалась Надя. – По крайней мере, красивая. И на маму похожа. Я у себя даже фотографию ее поставила.
- А что нам с ее красоты? – возмутилась Вера. – Кого угодно спроси: тюрьма по ней плачет!
- А кто же у вас хороший? – Не могла скрыть своего раздражения Ася. – Уж не бандит ли этот, который сидел?
- Я тоже сидела, - поджала Вера губы. – Выходит, и я – бандитка?

Никто не ответил. Есть не хотелось; да и остыли уже потравка и пышные млинци.

Утром Володя отвез Надю и Асю в аэропорт. У Веры поднялось давление, и она провожать сестер не поехала. За все триста двадцать пять долгих километров, что лежат между Лебедином и Борисполем, никто не проронил ни слова. «До свидания, - сказал им на прощание Володя. – Счастливо добраться!»

Первой улетела Надя.
Ася ждала своего рейса еще почти четыре часа. Как же так? Прожить такую долгую жизнь, и ничего не понять? Как можно быть против Ющенко? Забыть голодомор? Как можно быть такими непатриотичными? Недалекие у нее все-таки сестры...

Через шесть лет она получила письмо с Украины.

Вера? А ей даже не сообщили. Не сочли нужным. Как чужой. И ни одного письма или звонка с тех пор, как она вернулась из Украины. Да и она не писала, не звонила. Рука сама потянулась к старому Евангелию, лежавшему на столе. Глаза выхватили строчку: «Отделить зерна от плевел». При чем здесь это? Эх, нет Михаила, некому объяснить.

Интересно, а Наде сообщили? Ася подошла к телефону и стала медленно набирать почти забытый номер. 011 – если звонишь за океан. 43 - это Австрия. Теперь код города, номер... Трубку долго никто не брал. Наконец, ей ответили.
- Надя? - закричала она. – Ты ничего не знаешь о Вере?
- Это не Надя, - услышала она голос своей племянницы. – Я ничего не знаю о тете Вере, но мамы больше нет. Она умерла четыре года назад.

Ася медленно повесила трубку и вернулась на кухню. Достала с полки муку, развела молоком, замесила тесто и напекла млинцов («Да разве у вас млинци? Для них нужно свое молочко, не магазинное»); вскипятила чай и выжала в него целый лимон («Аська! Смотри, что я тебе принесла!» «А не боишься?» «Боюсь»); вздохнула, что нет свиных ребрышек – придется вместо потравки нарезать колбасу; достала початую бутылку виски и села поминать сестер.

Как же так?
Их не разлучили ни голод тридцатых, ни война, ни страшные годы репрессий («Пусть это буду я, а не мои сестренки»); ни расстояния («В полэкватора, я считала»)
А что же их разлучило?

«Отделить зерна от плевел».
Господи! Да ведь это их любовь друг к другу – зерна, а плевелы... Да какая разница, кто из чужих, рвущихся к власти людей, возьмет ее? И почему ни одна из них не уступила? Не смогла уступить. Или не захотела.

Уже стемнело. Ася включила свет и поставила Надину кассету.

Ave Maria
Gratia plena
Dominus tecum
Вenedicta tu
in mulieribus...

И только тогда пришли слезы.